Теперь рота просто-напросто остановилась. Те самые солдаты, которые по одному лишь слову бросались на землю, по одному слову вскакивали на ноги, обязаны были беспрекословно слушаться любой команды, стреляли, когда им приказывали, и были готовы стать под пули, если таков был приказ, — эти солдаты молча остановились, потому что не желали идти. Их подавленность перешла в гнев, бледные лица были искажены яростью от сознания бессмысленной смерти Цыпленка, они с содроганием подумали, что их всех тоже ведут на бессмысленную смерть. В душе у них поднималась неистовая злоба.
Курносый лейтенант стоял перед ротой. Губы его были судорожно сведены. Он пытался выдержать взгляды солдат. Но в его глупой детской физиономии что-то дрогнуло. Он готов был заплакать. Герман смотрел на него из-за спины вюрцбуржца, который безвольно понурил голову.
Но волна возбуждения уже успела схлынуть. Рысью подъехал капитан. Свесившись с седла, поглаживая правой рукой влажную челку лошади, он выслушал рапорт лейтенанта. Покачал головой, скомандовал «вольно», разрешил курить. Встал во главе роты. Рота зашагала вперед.
Штакельбергер спросил Германа:
— Сколько ему было?
— Девятнадцать, — ответил Герман.
Штакельбергер покачал головой.
Они шагали дальше, они шагали не на войну. Без единого выстрела заняли край, который брошенная и преданная армия вынуждена была оставить им на разграбление. Уже через несколько недель они вернулись домой. Их чествовали как победителей, и хоть и не ясно, за что, это все-таки было приятно.
В памяти их сохранилось немногое из того, что довелось увидеть во время мирной оккупации. Но смерть Цыпленка они не забыли, не забыли и того, что последовало за ней. Вспоминая об этом, они, наверное, думали: еще одна минута… и…
Впрочем, после возвращения им стали давать отпуска. Штакельбергер приехал домой слишком поздно; картошку уже выкопали и свиней продали. Герман еще успел переложить печку, и советы Штакельбергера очень ему пригодились. Он пошел с Эммой в кино, а потом проводил ее домой. Но пожениться они решили лишь после того, как он отслужит свой срок.
Вюрцбуржец тоже получил отпуск и посиживал в отцовской булочной близ Иоганновской больницы. Вечерами в маленьком трактире при булочной он рассказывал, как они шли на войну. Некоторые университетские профессора, заходившие к ним в трактир выпить кружку пива, тоже слушали его.
Перевод Н. Барановой.
Гаральд Хаузер
ПОДПОЛЬНЫЙ КАЗАНОВА
Скорый поезд номер 507 Париж — Лион отходил от перрона вокзала с большой осторожностью. Мосье Аристид знал причину такой осторожности. И машинист, и кочегар, и немецкий лейтенант, надзиравший за ними, хорошо понимали, что уже в нескольких сотнях метров от вокзала поезд подстерегают разные опасности: неверно переведенная стрелка, вырванный кусок рельса, отвернутые болты креплений, а то и мины, подложенные под шпалы.
Шесть недель назад американские, английские и голлистские войска высадились в Нормандии, и теперь те немногие поезда, что еще курсировали во внутренних районах Франции, получили в народе название «Mixed pickles» — смешанные составы: один вагон следовал с французскими гражданами, другой — с немецкими военными. Гитлеровцы полагали, что этот трюк удержит французских партизан от подрыва поездов, а английских и американских летчиков — от обстрела их из бортового оружия. Однако поезда, как и прежде, взлетали на воздух, а самолеты союзников по-прежнему прошивали их пулеметными очередями… Об этом знал не только Аристид, об этом знали все, даже немцы. Ехать с чрезвычайной осторожностью — так гласило общее предписание.
Медленный отход 507-го позволил Аристиду вскочить на подножку вагона в самом конце платформы, предварительно убедившись, что за ним никто не следит. Он оставался там какое-то время, пока не уверился, что после него в поезд никто не сел. А это означало, что до сих пор все шло нормально.
Аристид скрылся в туалете и начал приводить себя в наилучший вид: надел чуть набекрень жесткую черную шляпу с круто загнутыми полями, подкрасил в рыжеватый цвет Ирениной перламутровой щеточкой для ресниц несколько поблекшую бородку а-ля Адольф Менжу, вложил в карман пиджака белоснежный платочек, разгладил черного шелка футляр для зонтика, выпустил из рукавов крахмальные манжеты настолько, чтобы они были видны, однако не слишком бросались в глаза, стряхнул с хорошо сшитого темно-синего костюма каждый волосок, каждую пылинку, слегка опрыскал лицо одеколоном, внимательно осмотрел ногти, поправил узел галстука, навел блеск на ботинки и закурил сигарету. Теперь мопассановский «милый друг» был готов к бою.