И Тардинуа, по крайней мере во время болезни, впрочем, он и вообще исполин, железная натура; до чего захватывает его образ, да и вся книга — не оторвешься.
Отправился в Африку и там, в саванне, среди тропической жары и тропических ливней, исходил кровавым потом во славу трехцветного флага, работая на какую-то французскую горнорудную монополию и на себя немножко; последнее очень мучило его и, казалось, привело к гибели; но, конечно, еще мучительней ему было то, что против воли своей он укреплял власть поработителей, сам того не желая, помогал проливать кровь порабощенных; да, вот что воистину погубило его. Тардинуа — инженер, скептик. И Калимбо умер, он только-только встал на путь борьбы за свободную Африку. И вот осталось: Манда-Гау, и горнорудная монополия, и Лаурент, врач, который своей фанатической верой пытался спасти Тардинуа, но опоздал.
— Что бы вы ни говорили, доктор, я не дам и ломаного гроша за человека вашего идеального общества. Общество торгашей! Ни великих мореплавателей, которые преодолевают непреодолимое, ни грандиозных чисел! Мизерные суммы, вписанные в конторскую книгу мелкого лавочника.
Мне наплевать, видите ли, заработает ли при этом лавочник, вырастет ли его благосостояние… Я защищаю право человека на человеческое. Право ошибаться всю жизнь и до самой смерти, когда ему впервые, может быть, открывается истинное его предназначение. Вот что такое свобода! Я защищаю человека, который свободен потому, что не покоряется судьбе, не бежит за толпой, а идет своим путем, он выражает только себя — в музыке, живописи, архитектуре, во всем.
Он чиркнул на ходу спичкой. Долго смотрел на огонь, но так и не закурил.
— Поймите, доктор, я никогда не смирюсь с тем муравьиным царством, которое вы нам уготовили. О, конечно мы, муравьи, будем в реторте выращивать няню или солдата, смотря по необходимости, но о любви забудут, забудут и обо всем, что нас делало людьми. Царство сытых лавочников. Мы будем жить в состоянии невесомости, когда необходимость в усилии отпадет, ибо одним движением пальца мы будем ворочать тоннами. Но нет победы без борьбы. Лишь сомнения ведут к гениальным прозрениям. Вы вправе возразить, что можно обойтись без героев и гениев, но во что превратится тогда человек, что вы будете с ним делать, вы, который без конца говорит о человеке!
Движением руки он не дал Лауренту прервать себя. Он должен высказать все, что накипело. И он повторяет:
— Да-да, что вы будете с ним делать? Хороша победа, нечего сказать, если для освобождения человека от нищеты вы уничтожите в нем все человеческое. Вам не приходит в голову, что это преступление? Вспомните Райка! — Казалось, Тардинуа собирается с мыслями. — Я так ясно вижу его, этого Райка, один на один с судьями, неоткуда ждать поддержки, и эта непрекращающаяся мука: он сам обвиняет себя в позорнейшем преступлении. «Вы раскаиваетесь в содеянном?» А что это значит — раскаяться? Принести повинную перед всем миром, как это положено в Армии спасения? Разве этим спасешься от совести?
Фу, облегчил душу. Теперь можно и ответа подождать. Сомнения гложут его.
Наступление Лаурента стремительно.
— Я хотел бы задать вам только один вопрос.
— О, конечно, прошу вас.
— Если знаменосец падает духом, даже если он переходит в лагерь противника, вы что, обвиняете знамя?
Доктор умолк на мгновение.
— И разве Декларация прав человека и гражданина теряет в своем величии оттого, что Лавуазье казнили по приговору революционного трибунала? Нет-нет, молчите, подумайте сперва…