— …до первого января? По-моему, можно и раньше, все зависит от проектировщиков.
— На них сейчас рассчитывать не приходится. Значит… — Служащий с мрачным лицом наклонился к соседу, словно собирался выдать ему государственную тайну.
Установить, есть ли свободный столик, оказалось нелегко. Я не решался сосредоточить внимание на каком-либо определенном участке и рассматривал весь зал, который переливался у меня перед глазами жемчужными неоновыми волнами. На подсвеченной снизу эстраде оркестр тянул медленный вальс, и я вдруг вспомнил, что совершенно не умею танцевать. Меня захлестнула злость: а почему, собственно, я должен уметь танцевать? Или считать себя хуже других, если у меня никогда не находится свободной минуты на танцы и развлечения? Стиснув зубы, я двинулся напролом, запутался среди столиков, несколько раз просил передвинуть стул, оттолкнул с прохода ведерко со льдом и, когда, дрожащий, потный, наконец выбрался к выходу, не мог бы точно сказать, действительно ли все места заняты. Девушки стояли на тротуаре, пытаясь заглянуть в зал через запотевшее стекло. Мне стало жаль их.
— Бесполезно, мест нет, — мрачно сказал я. — Все столы заняты.
— Начхать я хотела на этот «Континенталь», — заявила Кати. — Начхать мне на него, понятно? Только в таких случаях надо смотреть, — продолжала она другим тоном, коснувшись пальцем моей груди, — не собирается ли какая-нибудь компания сматываться. Люди ведь не только приходят, но и уходят. Хотя, повторяю, начхать мне на «Континенталь». Заглянем в «Дунай».
Все это время я неотрывно смотрел на нее и чувствовал, как запечатлеваются в моей памяти черты этой девушки, ее жесты, казалось бы самые мимолетные. Голос ее продолжал звучать в моих ушах, даже когда она умолкала. Другую девушку позднее мне никак не удавалось припомнить, словно я и не встречал ее вовсе. Когда Кати говорила о ней, я никак не мог ее себе представить.
Мы обогнули площадь, держась тротуара, который в хорошую погоду днем и вечером был скрыт сплошным потоком прохожих; сейчас мы с удивлением увидели, какой он широкий. С высоты, куда не достигал яркий свет множества фонарей и реклам, бесшумно сыпал дождь, миллионами тонких серых нитей связывая землю с бесконечным простором вселенной, падал и сверкающими бисеринками оседал на плечах, на лбу. Мы шагали, почти касаясь друг друга и как будто дружно, но каждый по-своему оценивал прошедшие минуты и предстоящие часы. Я не ждал для себя ничего хотя бы потому, что просто не понимал, что со мной происходит.
«Дунай» выглядел так же, как «Континенталь», только в освещении, пожалуй, было больше голубизны да духовой оркестр играл громче. Гардеробщица и здесь глянула на меня с разочарованием, такая уж у них, видно, судьба — разочаровываться в каждом, кто в пору осенних дождей разгуливает в свитере. С волос у меня текло, капли скатывались по лбу и норовили повиснуть на кончике носа, мне поминутно приходилось смахивать их. Посетители, которые, видимо, ведать не ведали, какая на улице непогода, улыбались, глядя на меня. Определенно у них имелись на то основания. Мне едва исполнилось девять лет, когда кончилась война; с тех пор прошло еще девять лет, но я не заметил, как изменилась жизнь; слишком много работал, учился. В Маломтелепе развлекались иначе: заказывали вино и в семейном кругу или с приятелями распивали его, разоблачаясь до рубашек или даже до маек — зимой у печки, летом на веранде, в холодке. И самозабвенно резались в карты, в марьяж или шестьдесят шесть. Однако мне недосуг было пускаться в воспоминания: предстояло в срочном порядке раздобыть столик.