И снова шагнул вперед, наклонившись, чтобы лучше видеть, — не мог удержаться. Выставил перед собой ладони, точно говоря без слов: «Нет-нет, дальше не надо!» Под действием того, что излучал камень, ладони стремительно обгорали, с них облезала кожа, однако Кэл этого не чувствовал и не замечал.
«Слишком близко!» — подумал он и попытался отступить на шаг, — не смог. Ноги его заскользили, словно под горку на льду. Не было ни горки, ни льда: камень тянул его к себе, как магнит железную скрепку, каким-то собственным притяжением.
Там, в глубине черного хрустального шара, Бекки открыла глаза. Она смотрела прямо на него, и в лице ее читалось благоговение и ужас.
Гудение в голове нарастало.
Вместе с ним поднимался ветер. Трава, словно в экстазе, раскачивалась и билась на ветру.
В последний миг Кэл ощутил, что плоть его горит, что кожа облезает и покрывается волдырями в этом неестественном жару, исходящем от камня. Он понял, что прикоснуться к камню — все равно что положить ладони на раскаленную сковороду, и уже начал кричать…
…и тут же умолк: что-то сжало ему горло.
Камень оказался вовсе не горячим. Он был прохладным. Благословенно прохладным. И Кэл припал к нему лицом — усталый пилигрим, что наконец достиг своей цели и может отдохнуть.
Когда Бекки подняла голову, над ней то ли всходило, то ли заходило солнце. Болел живот, будто она выздоравливала после недельной желудочной лихорадки. Тыльной стороной ладони она смахнула пот с лица, поднялась на ноги и вышла из травы прямо к машине. С облегчением увидела, что ключи по-прежнему торчат в зажигании. Бекки вырулила со стоянки и неторопливо поехала по дороге.
Поначалу она не знала, куда едет. Боль в животе накатывала волнами, мешая думать. Иногда тупая, ноющая, словно от натруженных мышц, временами она без предупреждения обострялась, копьем пронзала брюшную полость, обжигала низ живота. Лицо пылало; Бекки открыла в машине окна, не помогло.
Сгущались сумерки, и умирающий день вокруг пахнул свежеподстриженными лужайками, и барбекю на заднем дворе, и бейсболом в лучах фонарей, и девушками, что собираются на свидания. Бекки ехала по улочкам Дарема в тусклом свете заката, пока солнце огромным сгустком крови катилось за горизонт. Мимо Стратем-парка, где бегала, когда выступала за школьную легкоатлетическую команду. Объехала бейсбольное поле. Здесь шла игра: кричали мальчишки, звякала алюминиевая бита, и бежала к первой базе темная фигура с опущенной головой.
Бекки вела рассеянно, едва ли сознавая, что напевает себе под нос один из своих лимериков. В задумчивости она полупела, полушептала самый старый лимерик, который разыскала, собирая материалы для курсовой, — сложенный гораздо раньше, нежели эти пятистрочные стишки превратились в абсурдные и порой неприличные «частушки»… хотя, пожалуй, абсурдности и черного юмора хватало и здесь.
— «Девочка пряталась в высокой траве, — бормотала про себя Бекки, — и нападала на парней, проходящих мимо. Как львы пожирают газелей, так мужчины гибли один за другим, и каждый следующий был вкуснее предыдущего».
«Девочка… — рассеянно думала она. — Моя девочка…»
И вдруг Бекки сообразила, что делает. Ищет девочку, с которой сидела по просьбе ее родителей, и — блин, офигеть, девчонка взяла и куда-то смылась, и теперь ее надо найти, пока не вернулись родители, а уже темнеет, и Бекки даже не может вспомнить, как маленькую засранку зовут!
Она пыталась припомнить, как это произошло. В первую секунду память откликнулась только пустотой. Затем все вспомнилось. Девочка хотела покачаться на качелях на заднем дворе, и Бекки сказала: «Да, конечно, иди», — почти не обратив на нее внимания. Дело в том, что в это время она переписывалась в мессенджере с Тревисом Маккином. Они ругались. Бекки и не слышала, как хлопнула задняя дверь.
«И что, по-твоему, я должен сказать маме? — писал Тревис. — Я даже не знаю, хочу ли остаться в колледже, не говоря уж о том, хочу ли семью и детей! И потом, если мы поженимся, мне точно не придется сказать «да» и твоему брату? Он же от тебя не отлипает, вечно рядом, валяется у тебя на кровати со своими журналами — даже странно, что в ту ночь, когда ты забеременела, его с нами не было! Хочешь замуж — может, за него и выйдешь?»
Тут Бекки издала вопль негодования — точнее, придушенный горловой стон — и швырнула телефон в стену. На беленой стене остался след. Ладно, будем надеяться, родители вернутся домой выпивши и ничего не заметят. (Кстати, а кто они, эти родители? Чей это дом?) Стараясь успокоиться, Бекки подошла к широкому окну, выходящему на задний двор, откинула волосы с лица, выглянула — и увидела, что задние ворота открыты на улицу и пустые качели, позвякивая цепями, слегка покачиваются под ласковым весенним ветерком.