Совсем юная, хорошенькая и страшно расстроенная девушка с ним рядом, скорее всего, кореянка. Всякий раз, когда она снимает наушники, чтобы обратиться к стюардессе или, как сейчас, прослушать объявление, из них доносится что-то вроде кей-попа. Несколько лет назад скрипач Фидельман любил корейца. Возлюбленный был на десять лет его моложе, обожал комиксы, имел незаурядный талант, хоть и выступал неровно, а однажды убил себя, шагнув, словно балетный танцор, на рельсы перед мчащимся поездом. Звали его Со — как ударный слог в словах «соль» или «сокол». Дыхание у Со было сладкое, словно миндальное молоко, а в глазах всегда робость, как будто он стеснялся быть счастливым. Точнее, это Фидельман думал, что Со счастлив, — пока тот не встал на пути у пятидесятидвухтонной махины.
Фидельман хочет как-то успокоить девушку и в то же время боится проявить бестактность. Мысленно прикидывает, что тут можно сказать или сделать, и наконец легонько трогает ее за плечо. Когда она вынимает из ушей затычки, он говорит:
— Не хотите попить? У меня осталось полбанки кока-колы. Я пил из стакана, так что банка чистая.
Она улыбается в ответ жалкой, испуганной улыбкой.
— Спасибо. Мне очень не по себе.
Берет у него банку, отпивает глоток.
— Пузырьки помогут успокоить желудок, — поясняет Фидельман. — Я всегда говорю: на смертном одре, когда меня спросят о последнем желании, попрошу холодной кока-колы!
Фидельман в самом деле не раз это повторял: однако теперь, едва эти слова срываются с уст, понимает, что лучше было бы промолчать. Не стоит сейчас говорить о смертном одре. Совсем не стоит.
— У меня там семья, — произносит девушка.
— На Гуаме?
— В Корее, — отвечает она и снова нервно улыбается.
О Корее пилот не сказал ни слова; но все, кто в последние три недели смотрел новости Си-Эн-Эн, понимают, что к чему.
— В какой Корее? — громко спрашивает толстяк с другой стороны прохода. — Нашей или ихней?
На толстяке кричаще-красный свитер с высоким воротом: в сочетании с багровыми арбузными щеками особенно режет глаз. Он так жирен, что занимает полтора сиденья. Свою соседку — маленькую, хрупкую, черноволосую, в позе и нервном повороте головы которой чувствуется что-то от породистой гончей, — совсем притиснул к окну. На лацкане куртки блестит американский флажок. Фидельман сразу понимает: с этим человеком им друзьями не бывать.
Девушка недоуменно смотрит на толстяка, потом разглаживает платье на коленях.
— В Южной, — отвечает она, отказываясь принимать игру в «наше — не наше». — Мой брат в Чеджу только что женился. Я была на свадьбе, теперь лечу обратно на учебу.
— А где вы учитесь? — интересуется Фидельман.
— В Массачусетском технологическом.
— Даже странно, что вам удалось туда поступить, — вставляет толстяк. — У них ведь теперь квоты. В лепешку разбейся, а прими столько-то парней из гетто, которые читать и писать едва умеют! А для ребят вроде вас мест почти и не остается.
— Вроде кого? — медленно и раздельно переспрашивает Фидельман. Он гей, ему почти пятьдесят, и за эти годы он усвоил, что некоторые словечки просто нельзя пропускать мимо ушей. Нельзя оставлять безнаказанными. — Что значит: «ребят вроде вас»?
— Тех, кто свое место честно заработал, — ничуть не смущаясь, отвечает толстяк. — Нормальных ребят, которые ходят в школу и не дурака там валяют, а лезут из кожи вон, чтобы пробиться. Тех, кто хотя бы умеет считать — и не только сдачу в магазине! Эти квоты — они ведь, знаете ли, и по нормальным законопослушным мигрантам бьют, и еще как! Особенно по азиатам.
Фидельман издает возмущенный смешок, словно не может поверить своим ушам, и уже открывает рот, чтобы сказать жирному сукину сыну все, что о нем думает, — но девушка из Кореи сидит тихо, прикрыв глаза, и он решает промолчать. Не стоит устраивать скандал, он ей сейчас совсем не нужен.
— Это на Гуаме, не в Сеуле, — объясняет Фидельман, обращаясь к ней. — И мы не знаем, что там произошло. Может быть все что угодно. Например, взрыв на электростанции. Обычная авария, а не… не какая-то катастрофа. — Он едва удержался, чтобы не сказать «холокост».
— Грязная бомба, — уверенно заявляет толстяк. — Спорю на сто баксов. Мстит нам за то, что в России мы по нему промахнулись!
«Он» — это Верховный Вождь КНДР. Ходят слухи, что во время визита на русский берег озера Хасан, расположенного на границе между двумя государствами, на него было совершено покушение. По неподтвержденным данным, в Вождя стреляли — и ранили то ли в плечо, то ли в колено, то ли не ранили вообще; по другим сообщениям, выстрел убил дипломата, стоявшего рядом; по третьим — погиб один из двойников Вождя. В интернете можно прочесть, что стрелял радикальный анархист-антипутинец, или агент ЦРУ, проникший на встречу под видом корреспондента «Ассошиэйтед Пресс», или даже звезда кей-попа. Госдепартамент США и северокорейские новостные агентства с редким единодушием заверяют, что никакого покушения не было, — и Фидельман, как и многие из тех, кто следит за этой историей, видит здесь явное доказательство, что Верховный Лидер если и не погиб, то был очень к этому близок.