— Ну, так как же, бабушка, поможешь, а? — закончив свой рассказ, спросила Матрена, отирая слезы.
Старуха, дергая головой, подумала немного и, вздохнув, заговорила певуче привычные ей, всегда для всех одни и те же слова:
— Вижу я — изболелось твое сердечушко, исстрадалась твоя душенька. Но не кручинься, молодица, и слез горючих понапрасну не проливай. Научу я тебя тайне великой: рассеется твое горе, как пыль по ветру, растает, как сугробы снежные пред красным солнышком. Твой ясный сокол тебя полюбит, будет склонять свою головушку на грудь твою белую и шептать тебе речи сладкие, любовные. Сделай ты так, как я кажу тебе…
— Все сделаю, родненькая, все. Только научи. Пожалей ты меня, бессчастную. Коли бы не жаль сына, я бы на себя руки наложила.
Матрена заплакала.
— Уймись, голубица, и слухай хорошенько, — проговорила старуха внушительно.
Вытерев слезы подолом платья, Матрена покорно замолкла.
— Скоро у тебя будет на рубашке-то?
— Со дня на день жду, коли не забрюхатела.
— Ладно… Вот и хорошо… Возьми эти краски, сделай на них лепешки али пирожки и дай мужу. А когда он будет кушать, обернись хребтом к иконам, а лицом к печке и тихонько приговаривай: «Кровь моя алая, кипучая, ударь ты в буйную головушку Петра, хлынь ты в его ретивое сердце, разлейся по всем жилочкам-суставчикам, зажги и пробуди его плоть ко мне, ко Матренушке, чтобы он тосковал и горевал обо мне до гробовой доски. Аминь, аминь, аминь». Поняла?
— Поняла, бабушка, все поняла, только больно страхота берет, — тихонько сказала Матрена, оглядываясь вокруг, — Чай, поди, грех это?
— Пчел бояться — медку не отведать, — сумрачно и обидчиво отозвалась старуха, кутаясь рваной шалью. В темноте она была похожа на лохматую собаку, сидящую на задних лапах.
Матрена, вздрагивая, вытвердила заклинание и побежала домой.
Дня через три она приготовила пшеничные лепешки, как научила ее ворожея, и с утренним чаем подала мужу. Он ел с большим аппетитом, а она, дрожа, как в лихорадке, смотрела на закопченную печь и шептала заговор, боясь, как бы у нее не отнялся язык. Но все сошло благополучно.
Вечером был урядник; после отъезда его Петр вдруг стал ласков к жене, смеялся, шутил и трепал ее по плечу.
— Ну, женушка, скоро я сам начальником буду! — заговорил он дружески. — Сначала в стражники, а потом выше. Будет дело! Петр Захарыч покажет себя… Эх, хорошо быть с просветительной башкой!
Думая, что на мужа подействовали лепешки, Матрена повеселела. Показалось ей, будто суровая судьба смилостивилась, обещая вернуть счастье.
Но так продолжалось недолго. После ночного свидания Есиха приходила каждый день к Матрене, требуя угощения с выпивкой.
Об этом узнал шинкарь, к которому стекались все сельские новости, и рассказал Петру.
— Смотри, дружище, в оба, — добавил он, — а то колдунья может навредить так, что только ахнешь.
Не говоря жене ни слова, Петр стал тайно наблюдать за домом и скоро подстерег у себя Есиху. Она сидела за столом, выпивая водку и закусывая вареной говядиной.
— Ты что тут, старая ведьма? — набросился он на нее, багровея от злобы.
— Я миленький… я в… гости… — задыхаясь и трясясь от испуга, забормотала старуха.
— А вот я те, дьявольская харя, сейчас попотчеваю! — загремел солдат, наступая на старуху.
Видя, что дело плохо, она забилась в угол и, делая указательным пальцем большие круги в воздухе, зашептала:
— Ветры буйные, собирайтесь, змеи огненные, слетайтесь…
— А-а, ты колдовать!
Петр ударил ее кулаком по темени. Есиха вся скорчилась и закрыла руками лицо. Он схватил ее за шиворот, выволок на крыльцо и швырнул с лесенки.
— Лети к своим анчуткам!
Есиха растянулась на земле, как лягушка.
Нашлись добрые люди, которые, сжалившись над старухой, подняли ее и отвели домой.
Похворала она недолго — и скоро умерла.
Петр узнал от шинкаря, что поп, читая в церкви проповедь об упадке нравов, о всеобщей испорченности, ясно для всего народа упоминал и его — Петра — имя.
— Подожди, долгогривый черт!.. — нахмурившись, выругался Петр и задумался, как отомстить попу.