И шестнадцать человек, затаив дыхание, жадно слушали новые слова, точно огнем воспламеняющие их мысли. Сверкая в темноте, живее смотрели глаза. Перед слушателями развертывалась одна картина за другой. Вот их собственная жизнь, тяжелая и беспросветная. Она похожа на мрачную яму, куда едва проникают проблески света и где в безысходной тоске, в смертных муках корчатся люди, проклиная свою судьбу, истекая кровавыми слезами. Но строится, говорит учитель, новое царство, заманчивое, как весенние, голубые дали полей. Только там, в этом волшебном царстве, свободно вздохнет мужицкая грудь, всякое дело будет освещено огнем разума, и, вместо стонов и скрежета зубовного, могучими аккордами зазвенит песнь справедливого труда, наполняя жизнь весельем и радостью.
Речь кончилась. Учитель, достав из кармана платок, вытирал потное лицо. Мужики беспокойно задвигались. Послышался общий возбужденный говор.
— Господи, кабы поскорей пришла она, свобода-то эта, а то измаялись, — сказала Лушка, обращаясь к мужикам.
К свету подполз дед Ефрем, хозяин риги, сухой, сгорбленный старик, с большой седой бородой, как расчесанная куделя. Он откашлялся и, обращаясь к учителю, зашамкал:
— Спасибо тебе, Петрович, спасибо. Душу ты мою воскресил. Всю жизнь я прожил, как баран, ничего не понимаючи. А теперь прозрел. Радость-то какая!.. Братцы! Стар я стал. Спина плохо гнется. А не отстану я от вас. С вами пойду, ей-богу! Вижу я — большое дело затеяли вы, мирское дело…
Старческий голос его прервался, а из впалых глаз, скрываясь в сединах бороды, катились крупные капли слез.
Учитель роздал книжки и газеты, назначил день для следующего собрания и с несколькими парнями собрался в путь. Из сушилки вышли в сарай, но только распахнули ворота, раздался грозный окрик:
— Стой! Ни с места! Расстреляю всех!
Люди, вздрогнув, остановились. При свете электрических фонариков виднелись направленные на них дула винтовок, серые шинели, кокарды, молчаливые свирепые лица.
— Если кто пошевелится, пришибу, как собаку! — грозясь револьвером, хрипел исправник.
Мужики стали выбегать из сушилки:
— Что там такое? В чем дело?
Но, увидев вооруженных стражников, застывали на месте.
— Попался, мерзавец! — сбросив шинель и фуражку, подходя к учителю, зарычал Петр.
Учитель взглянул на него, хотел сказать что-то, но сильный удар кулака сбил его с ног. Он упал навзничь; Петр ногами вспрыгнул ему на грудь. Послышался сдавленный, сразу оборвавшийся хрип.
Та и другая сторона зашумели.
Исправник, крича, сделал два выстрела в воздух.
Мужики с ужасом бросились в глубь сарая, некоторые зарывались в ржавую солому.
По распоряжению пристава, стражники бросились унимать Петра, который, высоко поднимая ногу, бил полумертвого учителя каблуком по лицу с таким остервенением, точно старался размозжить ему череп. И когда солдаты оттащили его в сторону, он тоже хрипел и задыхался, как избитый.
Мужиков начали вязать.
Петр, все еще задыхаясь от ярости, обратился к исправнику:
— Ваше высокоблагородие, дозвольте покончить изменника.
— Нельзя, не смей! — ответил тот сердито.
Из темноты сарая послышался вдруг голос Захара Колдобина:
— Это ты, Петр? Значит, отца продал, а?
Петр отшатнулся и, подняв правую руку в уровень с лицом, словно ожидая удара, замер на месте.
— Что такое? Кто… кто говорит?..
Все на минуту замолчали.
Незнакомым Петру голосом Захар продолжал:
— Я говорю… будто отец твой. Вырастил я тебя… А ты уважил. Ну, сын родной… Братцы мои, милые… это ведь сын мой… Петруха.
Все ниже и ниже наклонял голову Петр. Слова отца жгли совесть.
— Молчать! Связать! — кричал исправник.
Отовсюду выползали люди и, точно тени или облака, сгущались вокруг Петра. Холодные капли падали ему на голову. Он встряхивал головой, но стоял неподвижно, вслушиваясь в слова отца — негромкие, вялые и все-таки тяжело падавшие:
— Послужил ты, сынок, своему роду-племени… миру своему…
— Молчать! — крикнул опять исправник. — Вяжите их!
Петр сгорбился и медленно пошел прочь от сарая, забыв поднять шинель и фуражку, чувствуя себя смертельно уставшим, точно раздавленным сырою тьмой осенней ночи.
На следующий день беспрерывно шел дождь, то затихая, то усиливаясь. Избы почернели и насупились. На улицах стояли мутные лужи, вздувались и лопались дождевые пузыри, лениво текла жидкая грязь, по уклонам ее смывали мутные ручьи. Обнаженные деревья, тоскливо поникнув ветвями, задумывались перед наступлением долгих зимних холодов.