(В кустах позади Садыка-киши снова что-то шевелится).
— Спокойно, товарищи! — это, конечно, опять Неймат. Волоча за собой шнур, он идет прямо на Садыка-киши. Но не успевает он подойти, как из-за кустов выныривает бородатый человек, явный классовый элемент.
— Кебле Казим, ты?! — спрашивает дядя Даян. И почему-то таким осипшим голосом, словно в горле у него застрял кусок поминальной халвы. — Хорошо что явился, давненько тебя не видно.
Кебле Казим выглядит ужасно усталым. Без сил опускается он под миндальным деревом, скрестив перед собой ноги.
— Из Кербелы иду… — вздыхает он. — Пока из Греции добирался, в Крыму задержаться пришлось. Потому и притомился малость…
(Садык-киши по-прежнему любуется цветами).
— Ну?! — обрадованно восклицает дядя Даян. — Из Греции! Выходит, ты в курсе! — Он быстро усаживается возле Кебле Казима. — Как там на Кипре?
— Даян! — Кебле Казим умоляюще смотрит на него. — Ради ста двадцати четырех великомучеников, схороненных в священной Кербеле, не лезь ты ко мне с такими вопросами! Знаешь ведь: я никогда не занимался политикой! — Это он нарочно говорит громко, чтобы Садык-киши слышал. Но, видимо, для Садыка-киши не существует сейчас ничего, кроме цветущего миндаля.
— Не ври! — дядя Даян гневно сверлит глазами Кебле Казима. — Ты старый политикан! Ну скажи, чего тебя в Грецию понесло? А? Скажи, если честный человек! Миндальные саженцы добыть? Сад мой на нет свести?! Будешь Мешади Муртузу миндаль сбывать, а мой пускай на ветках гниет?! По-твоему, это не политика? Седой бороды стыдился бы!
— Да что Мешади Муртуз… Да к Мешади Муртуза с каких пор не видел… — стонет Кебле Казим и вдруг начинает всхлипывать. — У меня за ним, если хочешь знать, столько денег пропало — за тридцать пудов коконов!..
— Так получи — он жив-здоров! В Шуше живет со всеми своими тридцатью двумя зубами…
— Что?! — Садык-киши встрепенулся, только теперь очнувшись от своей цветочной дремы. — Мешади Муртуз жив?! Не может быть! О-о! — восклицает он, заметив, наконец, Кебле Казима. — Кого я вижу?! Мое почтение, Кебле Казим!
— Я из Кербелы… — стонет Кебле Казим и опять почему-то начинает плакать.
— Не ври! — встревает дядя Даян. — Из Греции ты идешь! А саженцы припрятал — знаю! И где, знаю! — Дядя Даян бросается на куст, за которым только сейчас что-то шевелилось. Но там (чего не бывает во сне) нет уже никаких кустов. На месте кустов нелепо колышется белоснежный тюлевый занавес.
— От имени наших славных виноградарей слово предоставляется…
— …слово предоставляется музыке, — произносит кто-то женским голосом, и я вдруг вижу что-то похожее на сцену, какой-то арык, женщина… И опять этот микрофон с длинным шнуром… Держа микрофон в руках, женщина идет вдоль арыка и поет какую-то песню, мне (через короткие паузы) слышна лишь одна строка: то ли микрофон заедает, то ли громкие аплодисменты мешают слышать песню.
Кажется, аплодисменты и разбудили меня. (Видимо, по телевизору уже с утра идет передача; там громко аплодируют, и мои мальчишки тоже в восторге бьют в ладоши). Я хотел было позвать жену и сделать ей внушение. Сказать, чтоб впредь, пока я сплю, ни в коем случае не включали телевизор. Но я не позвал жену — подумал, что видел сон, а в том, что этот сон кончился не так, как бы мне хотелось, нисколько не виноват телевизор; конечно, не будь этого шума, я, может быть, посмотрел бы еще и на арык, и на женщину, послушал бы этот испорченный микрофон… И в то же время — зачем скрывать? — мне пришло в голову, что если бы мой сон не кончился так печально, дядя Даян обнаружил бы в кустах саженцы миндаля, привезенные Кебле Казимом из Греции, начался бы новый скандал, и я (раз уж мне суждено быть рассуженным) проснулся бы от их перебранки…
Рассказы
Сказка о серебряных щипчиках
Отец торговал в районе колхозными дынями, и видели мы его лишь по вечерам. Тогда был только наш дом, был двор с тенистыми деревьями, были горы и солнце; был я, была моя бабушка; еще была у нас корова; как и отец, она с утра уходила и только вечером приходила.
Все остальное было там, за нашим забором. По ту сторону забота были другие дома, другие деревья, другие люди. Там были большие ребята, они били маленьких. Там были страшные собаки: они кусали маленьких. Там, за забором, случались свадьбы: люди веселились. Бывали и похороны, поминки: люди плакали…
Был я, и была моя бабушка, и по вечерам возвращались к нам отец и корова. Еще было такое место — «тот свет», и в ночь на пятницу, когда мы ложились спать, к нам приходил с того света дедушка. В четверг бабушка скребла и мыла весь дом. Дедов черный хурджун она вытряхивала и вешала в комнате на гвоздь. Прикручивала в лампе фитиль и тайком от отца оставляла ее гореть в коридоре. Отец ворчал, когда видел это, потому что керосин стоил дорого и возить его из района было тяжело, и потом, вы же знаете, ни в какой тот свет и ни в какого бога отец мой не верил.