Все эти разговоры отдавали скукой и однообразием таежной жизни, но Федя и в этой скуке чувствовал напряженное ожидание, словно весь поселок вместе с ним ждал письма.
Один раз, сняв трубку, Федор прикоснулся ухом к гробовой тишине — весь комбинат молчал. Он сразу понял, в чем дело; в этом молчании раздался знакомый Феде бас:
— Ты все-таки ответь, ты чего там опять колбасишь?
— Максим Дормидонтыч, я сделал, как надо было, — отвечал легкий голос, будто с луны. Феде показалась знакомой эта скороговорка. — Забои, забои здесь все мокрые! Поскольку у нас еще нет сушки, мы решили перейти на четвертый карьер…
— Там же твердый камень! Немедленно прекратить! Ты что, хочешь мне производство остановить? Ты для этого просился на Суртаиху? Алябьев! Громче говори! Что люди? Ты мне людьми не тычь, я сам тоже человек, а с меня все равно спрашивают. Слушай сюда: немедленно прекращай все эксперименты!
— Максим Дормидонтыч, не прекращу. Нам надо ориентироваться на твердые пласты, потому что в них больше процент пе-два-пять. И потом они составляют основу… Рано или поздно, а придется…
— Мне сегодня нужен мягкий камень! Ты забыл, какое сегодня число? Дай трубку Чинарову!
— Чинаров на карьере… Я понимаю, вам надо поскорее доложить о перевыполнении плана. Вы это сделаете…
— Я не собираюсь с тобой здесь шутки шутить! — загремел Медведев. — «Составляют основу»! Я тебе еще раз говорю… приказываю — давай мне верхний пласт, мягкий. Тот, что сейчас мелем! Мы сейчас очень хорошо идем!
— Максим Дормидонтыч! Мы уже целую неделю шлем вам твердый камень, а вы и не догадываетесь…
Управляющий ничего не ответил на это.
— Мы даем ему полежать. Полежит на поверхности месяца три и становится мягким — трескается весь. Это товарищ Шубина открыла…
Медведев ничего не сказал. Наступило долгое молчание. Потом управляющий спросил:
— Суртаиха, слушай-ка… Там Шубина не подошла?
— Вот она, около меня…
Федя почувствовал острый укол в груди и припал ближе к столу.
— Шубина слушает… — Он узнал голос Антонины Сергеевны, едва уловимый, как далекий огонек во мгле.
— Рапортую вам, товарищ Шубина! Слышите? Рапортую, рапортую! Ваш завод вчера выполнил дневную программу. Хорошая руда! А? Смена будет в апреле! В апреле, в апреле сменю!
Разговор Медведева с Суртаихой закончился. Один за другим стали вступать в трубку осторожные голоса поселка, и опять закипел, забродил разноцветный хор. А Федя сидел около своего нового телефона и, полузакрыв глаза, смотрел в одну точку. Медленно проходила колющая боль в груди. Он вдруг живо вспомнил, как Алябьев искал ее фотографию в пачке портретов — три раза перекладывал! «Ничего, — тут же утешил его бодрый и сильный голос. — Ни на кого она так не смотрела, как на тебя, вспомни, как ласково темнели ее глаза, — это ведь только для тебя!» Федя стал вспоминать и ахнул: как побежала она тогда за чайником для Алябьева! Повисла в воздухе и стала таять, словно улетела к белым от лунного света баракам!.. «Ничего, — вмешался сильный и уверенный голос. — И ты побежал бы. И потом, он женат. А под руку она держала в тот вечер тебя! И когда придет твое время…» И Федя опять полетел в знакомые ему края, в будущее — на этот раз он не смог совладать со своим воображением.
В конце марта начали приходить новости. Герасиму Минаевичу почтальон передал в руки толстый пакет. В нем было письмо и розовое, отпечатанное в типографии объявление. По этому случаю вечером дизелист принес в барак бутыль водки и устроил выпивку, во время которой письмо и объявление ходили по рукам. «Строительству требуются, — прочитал Федя мельком, — маркшейдеры, обогатители, минералоги, топографы, геофизики…»