Игумен с удивлением смотрел на художника.
Все проницательнее становились глаза старика.
– Принеси икону, – наконец сказал он.
Полочанин нерешительно говорил:
– Простите, отец игумен, она не кончена.
Игумен строго сказал:
– Ты, друг мой, делай, что сказано. Если ты спал, то некто за тебя бодрствовал. Вот мы и посмотрим, как помог тебе неведомый посетитель.
Такая уверенность и власть звучали в словах старого игумена, что Полочанин уже не сказал ни слова.
Дома, прежде, чем вставить икону в приготовленную для нее раму, он долго смотрел на лик. Гневны и пламенны были очи Небесной Царицы, и грозою пылали разгневанные уста Пречистой.
«Неужели Дмитрий?» – дивясь, думал художник.
Всматривался. Нежно пылающие ланиты Приснодевы еще хранили алость прежней радости. Но кто же зажег эти багровые огни гнева в очах, когда-то столь благостных?
Когда Полочанин раскрыл икону перед игуменом, старик сурово сдвинул брови, но, – странно, – удивления не было на его лице.
– Разгневана Владычица Небесная, – тихо сказал он.
Спросил:
– А это что?
И показал на алую полосу вверху иконы.
Полочанин отвечал:
– Была надпись: «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь».
Игумен помолчал. Полочанин сказал тихо:
– Думается мне, что ученик мой Дмитрий этою ночью…
Но игумен не дал ему кончить.
– О ночном сотруднике твоем умолчим, – тихо сказал он. – Утаил от премудрых и явил отрокам. Помолчим, друг мой. Икону оставь у меня, – Господь укажет, освятить ее или оставить до времени.
И отпустил Полочанина.
Шли дни. Уже вторая началась неделя. Тихо было в доме художника. Молчал учитель, молчал ученик, оба работали усердно. И уже не было в труде Дмитрия прежней небрежности, и все увереннее подбирал он тона.
– Хорошо, – иногда говорил ему учитель.
Рыжий мальчик молча вскидывал на него глаза, но неулыбчивы были его губы, и в глазах его таился страх. Но вот однажды утром стукнула в дверь, стала на пороге белолицая, алогубая. Тихо опустилась на колени, свирельным, златозвучным голосом сказала:
– Милый, любимый, прости мою измену.
Полочанин и Дмитрий молча смотрели на нее. Она повторила:
– Прости мою измену.
И приникла лбом к белому, ласковому полу. Тогда Полочанин встал и поднял ее. И ничего не спросил. Она плакала и рассказывала ему горькую повесть измены и обмана. И говорила:
– Опять люблю одного тебя.
В тот же день призвал к себе художника игумен. Сказал ему:
– Друг мой, молился я, чтобы вразумил меня Господь. И знамение дано нам ныне. Сегодня освятил я написанную тобою икону. Благ Господь в милости и праведен во гневе. Заступница наша небесная, и разгневанная, молит за нас Господа нашего, ее Пречистого Сына. Прибегаем к покрову благости Госпожи нашей, прибегаем и к покрову ее гнева.
Помолчал. Спросил:
– Жена к тебе вернулась?
– Вернулась, отец игумен, – отвечал Полочанин.
– Ты прости ее, – говорил игумен. – Вернись к ней. Иди в мир. Дал тебе Господь великую милость, открыл тебе лик разгневанной Богоматери, а ныне, вернув тебе жену, этим указует, что иного лика небесного ты уже не напишешь. В миру живи, земные лики изображай, и да благословит тебя Господь.
И в душевном мире вернулся Полочанин в мир, чтобы изображать многообразные лики земные, за которыми сквозь смятение явлений преходящих тайно сквозит единый лик.
Его ученик остался ему верным другом. Но о событиях завершительной ночи никогда не говорили они.
Золотой диск (Доброй зиме о злом лете)
«Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение».
В семье фабриканта Горелова старались проводить лето весело. В знойный воскресный день с утра поехали в лесок на берегу Волги. Выпили, позавтракали. Потом разбрелись. Жена фабриканта с двумя дамами ушли на опушку любоваться видами Заволжья. Дети Горелова, племянницы и гости затеяли игру на прогалине. Остались на месте Иван Андреевич Горелов, плотный сангвиник, его дочь, молоденькая Милочка, да его младший брат, худощавый, желчный господин лет сорока, корчивший европейца. Братья пили вино. Милочка принесла на блюдечке ломтики ананаса, посыпанные сахаром. Ананасы были из теплиц Горелова; он ими гордился. Тратил на фруктовый сад и теплицы тысяч пятнадцать в год, зато подавалось всякой сладкой всячины тысяч на пять.
Горелов посмотрел на ананасы, на Милочку и громко захохотал. Милочка покраснела. Горелов говорил: