Репортер надвинул кепку на лоб и постучал в дверь с террасы. Суетливо поздоровался, скинул кепку и расстегнул пальто. Сел, выразив на лице внимание и сочувствие. Фельдшеру этот человек казался важнее следователя — пресса!
Журналист, слушая и делая заметки в записной книжечке, соображал, какую громовую статью он напишет по этому случаю о необходимости обратить большее внимание на стройку нового быта на местах.
Доктор вышел к журналисту. Репортер, как бы желая успокоить Ивана Аркадьевича, стал рассказывать о том, как однажды он подвергся нападению изобличенного им техника.
— Он наскочил на меня поздно вечером в степи. Если б не случайно проезжавшая тачанка, он избил бы меня до смерти. Я ведь не отличаюсь особой силой (при этом короткорукий человечек сконфуженно улыбнулся). Но вот спасли. Целую неделю лежал.
В это время дверь с террасы приоткрылась, и веселое лицо Павлика заглянуло в комнату.
— Можно?
Иван Аркадьевич привстал. Он не ожидал этого визита.
— Пожалуйста. Конечно.
Он направился навстречу дочери управляющего.
— Видите, как меня изукрасили, — попытался он пошутить, но шутка не удалась, и он замолк.
— Ах, я слышала! Какой ужас! Я уж говорила папе, что теперь всем надо ходить с револьверами. Мне вас ужасно, ужасно жалко. Такое безобразие!
Доктор с растерянностью пожал плечами.
— Да, знаете…
Он сейчас особенно живо ощущал свой кровоподтек и старался поворачиваться к Павлику здоровой щекой. Павлик все же успела метнуть любопытный взгляд на ту его щеку, по которой пришелся удар, и, как бы оправдывая этот взгляд, повторила возмущенно:
— Такое безобразие!
Ее привели к Ивану Аркадьевичу хорошие чувства, но теперь она видела, что пришла напрасно. Получалось что-то не то. Дело было даже не в словах, а в интонациях. Настоящих интонаций у нее не нашлось для Ивана Аркадьевича. И, кроме того — она ничего не могла поделать с собой, — она испытывала к доктору жалость несколько презрительную. Иван Аркадьевич почувствовал это и нахмурился. Он перестал скрывать от нее следы пощечины.
— Бывает, — с грубоватой иронией сказал он.
Павлик присела, сердясь то ли на то, что она явилась, то ли на свое неумение и неловкость. Присев, она, уже недовольная тем, что присела, сразу же начала обдумывать, как бы ей половчей уйти. Доктор заметил это.
Наконец Павлик встала.
— Хозяйство, — оправдывалась она и прибавила ласково и даже нежно: — Я к вам еще забегу. Можно?
— Конечно. Вы знаете, что я всегда рад…
Иван Аркадьевич был уязвлен. Этот визит оставил в нем унизительно-неприятное ощущение, от которого он никак не мог отделаться. Он совсем перестал обращать внимание на то, что говорилось и делалось вокруг. Это было состояние какой-то полной апатии. Он вряд ли заметил уход журналиста, и то, что опять стали к нему собираться люди (уже в значительно меньшем количестве, чем до обеда), и как случилось, что к двенадцати часам ночи он остался один с женой.
Иван Аркадьевич посидел еще немного на террасе. На террасе темно, и потому глаз мог разглядеть отдельные деревья в садике и бледноватую ширь, проглядывающую сквозь листву и меж стволов.
«Просидеть бы вот так всю жизнь», — подумал доктор и встал.
Прошел в столовую. Тут горело электричество. На столе еще стыл самовар. Чашки, тарелки и прочее — все это еще не убрано со стола. Жены не было в столовой — должно быть, постели делает.
Иван Аркадьевич приблизился к окну. Отсюда, из светлой комнаты, ночь казалась уже совершенно черной. Ничего не было видно. Все оттенки, которые успокаивали доктора на террасе, исчезли. Безнадежный мрак. И захотелось Ивану Аркадьевичу напиться до бесчувствия, до безумия. «Уйти, — подумал он. — К черту!»
И вдруг одновременно с этой привычной мыслью он мучительно испугался изолированности, одиночества, отрыва от людей и работы.
— Ах, черти, — пробормотал он. — Ах, дьяволы!
Он взглянул на стенные часы. Четверть первого. Почему еще не потух свет? Обычно в двенадцать часов прекращалась подача тока. «С чего бы это?» — подумал Иван Аркадьевич. Жена выглянула из спальной.
— Ванечка, — сказала она робко, — ты бы лег спать.
Доктор ничего не ответил. Электрический свет беспокоил его. Он горел ночью только тогда, когда случалось какое-нибудь несчастье, а без доктора Лунина не обходилось ни одно несчастье на руднике. Электричество в таких случаях нужно было именно ему, в больнице. Доктор Лунин привык: если ночью горит свет, то он, доктор Лунин, — в больнице.