— Покурил, — в тон ему ответил Йорка Кащеев.
— Так начнем, что ли? — осведомился Черныш с таким видом, словно Йорке Кащееву уже известно, что надо начинать.
— Что начнем? — спросил Йорка Кащеев, приготовившись к бою.
— А вот погоди, — отвечал Черныш, отбросил стек (с человеком приятней на кулачки), оглядел стоящего перед ним парня и, выбрав для первого удара грудь, изловчился, и Йорка Кащеев, отшатнувшись, еле успел отвести грозный кулак. И тут же, замахнувшись правой рукой, он обманул Черныша и левой рукой стукнул его по скуле.
— Так, — одобрил Черныш. — Это хорошо. Это начистоту. Защищайся, парень. Кашица из тебя будет — так и не защитишься. Это я не за девчонку — хрен с ней! — я за справедливость борюсь.
Приговаривая так, он все усиливал удары. Он бил Йорку Кащеева даже с некоторой жалостью: до того явно было, что он значительно сильней и выносливей. Йорку Кащеева спасала только ловкость: он увертывался от ударов, но никак не мог перейти от защиты к нападению. Тяжелые удары рушились ему в лицо, в грудь, в живот. Кровь заливала ему глаза, стекала на язык, но он, ловчась, давил фасон: не кричал и продолжал бой.
— Трудный мужчина, — удивился наконец Черныш. — Хорошо бьешься.
И он, размахнувшись, вместе с рукой всем своим правым боком в полную силу ухнул Йорку Кащеева. Тот, схватившись руками за голову, бессмысленно шагнул вперед и молча упал лицом в землю.
— Так, — сказал Черныш. — Девчонка плакать будет.
И для верности он еще ударил Йорку Кащеева сапогом меж лопаток.
— Плакать будет девчонка, — повторил он.
Делишко было закончено, но никакого удовлетворения Черныш не испытывал, словно убить-то он убил, да не того.
— Так, — сказал он, словно оправдываясь. — Тебе бы противу меня не идти. Ты — мужчина сильный, я не возражаю, да против моей силы — куда!
Йорка Кащеев лежал неподвижно, уткнув избитое лицо в землю.
— Так-то, — страдал над ним Черныш. — Силы во мне чересчур.
Он вздохнул:
— Эх, по ухабам живем: раз — вниз, раз — вверх! А надо б мягко, как на машине: чтоб быстро и не тряско.
И, махнув рукой, он пошел по направлению к набережной Невы.
Луна выкатилась из-за облака, чтобы осветить этот небольшой клочок земли с Биржей и прочими домами. Луна была желтая, круглая и добродушная.
У моста стоял и зевал на луну милиционер: ведь луна только для того и вращается вокруг земли, чтобы на обоих полушариях отвлекать людей от дела.
Черныш подошел к милиционеру:
— Быстренько, товарищ, быстренько — там, представляешь ты себе, человека кончили.
Милиционер, забыв о луне, немедленно приложил к губам свисток и засвистал что было мочи. Свистя так, он быстро шел за Чернышом.
Черныш, оживившись, рассказывал, широко разбрасывая руки:
— Иду я, представляешь ты себе, и вдруг вижу: человека бьют. И как бьют: и в рожу, и по губам, и в живот. А человек не кричит, отбивается. И вижу я: скосился парень. Ты представь себе, милый, живо эту картину: лежит — что мертвый, не повернулся даже — так лицом вперед и упал.
Милиционер перестал свистеть. Он заговорил:
— А ты чего зевал? Видишь — человека бьют, отбил бы. Тоже!
— Это я не могу, — рассудительно отвечал Черныш. — Это ваша обязанность, товарищ милиционер, а моя обязанность — кликнуть вас. Я эти порядки о-го-го как знаю!
— А ты не рассуждай, — сердился милиционер, предвидя взбучку за ротозейство. — Никто тебя не просит рассуждать. Струсил — так не рассуждай!
И он снова приложил свисток к губам и оглушительно засвистел, выражая этим тревожное состояние духа. Так они подошли к телу Йорки Кащеева. Милиционер, повернув тело, удивился:
— Эх, ужас! Ужас, а не лицо.
— А было лицо, — вздохнул Черныш. — Было лицо, а стал ужас. Уж этого убивца надо по всем строгостям.
— А кто бил-то? — спрашивал милиционер.
Уже бежали к нему с разных сторон два дворника и еще один милиционер.
— А бил такой человек, — объяснил Черныш, — росту невысокого, толстоватый, при шляпе и палке. Палкой и бил. Вот представь себе картину: шляпа, палка, лицо невыразительное. Полное лицо. А одет в пиджак — отличного сукна пиджак. Я его как увижу, враз узнаю. Совсем живо представляю его фигуру.
— И в таком районе, — огорчился милиционер, подымая стек, лежавший недалеко от тела Йорки. — В таком центральном районе (его участок представлялся ему самым центральным и главным в городе). Не этим ли бил?
— Это мой хлыст, — забеспокоился Черныш. — Мой хлыст, товарищ милиционер. Я как после боя подбежал посмотреть, так и выронил. Выронил, представляешь ты себе, и тебя — кликать.