Потом она все говорила и говорила, отчаянно надеясь найти такое объяснение, такую правду, которую он сможет признать, признает, пусть даже нехотя. Но то, что он отказался что-либо такое признать, доставило ей радость.
Она боялась того, что предстояло сделать, но она была благодарна Ивену за его решение.
И все же она спорила с ним. Спорила, потому что в тот самый миг, когда она увидела букетик красных роз, обнаруженный ее сыном в доме Дейда, она почувствовала, что умирает. Ей не хотелось ни умирать, ни убивать. Ей не хотелось, чтобы настал конец ежедневной тяжкой пытке любви и существования, ей не хотелось, чтобы настал конец их с Ивеном любви, их с Ивеном увеселению. Но когда она увидела своего сына, и как он держал букет, и как смотрел на него, и как он смотрел на все вообще, и его задумчиво-нахмуренное лицо, и особенно глаза, пристальные и печальные, — тогда она увидела всех их умершими. Она заплакала, так как поняла, что расскажет Ивену. Она не сможет быть рядом с ним, оставляя это невысказанным. Все остальное могло оставаться невысказанным, но только не это. И она знала, что ее признание убьет его или сведет с ума. И знала — что бы он ни решил, что бы он ни счел необходимым сделать, все равно, неминуемо она умрет. Она всегда, всю жизнь была глупенькой девочкой. И еще она всегда была немножко болезненной, чуть-чуть расслабленной, чуть-чуть сумасшедшей, но с Ивеном это все отошло от нее, исчезло. Он спас ее, и сам того не сознавая.
Сейчас она подошли к камину и вынула из вазы букет — четыре засохшие розы. Ее взгляд был прикован к розам, когда в комнату вошел Ивен.
— Они вернутся домой нескоро, — сказал он. — Может, прогуляемся по винограднику?
Она обернулась к нему, не в силах удержаться от еще одной, последней попытки.
— Ивен?
— Да, Суон.
— Я не хочу быть искромсанной. Я знаю, это убьет меня.
— Почему ты думаешь, что что-то непременно должно убить тебя?
— Я думала, что ты убьешь меня, — сказала она. — Я чуть ли не надеялась.
— Я отец, — сказал он. — У меня двое детей. Я обязан думать о них. В любую минуту я обязан помнить и думать о них. В любую минуту я обязан думать об их матери. Обязан быть терпеливым ради моих детей. Я не могу убить тебя, Суон. Я не могу убить мать моих детей. Будь ты просто Суон, а я просто Ивен, и предай Суон Ивена, Ивен не был бы предан, потому что ни один мужчина не может быть предан женщиной, и ни одна женщина не может быть предана мужчиной, только дети могут быть преданы.
Он умолк, взял ее за плечи и заглянул в глаза.
— Я не изменю тому, что мое, Суон. Я обезумел. Теперь я уже не безумен. Если ты боишься, Суон, то знай, что я боюсь вместе с тобой, но моя цель — рассеять, прогнать наш страх. Я не стану навязывать тебе свою волю, но я хочу, чтобы моя воля стала твоей. Пойдем прогуляемся по винограднику. И будем благодарны богу за день, в который Рэд и Ева Назаренус жили так, словно жизнь это не боль, не страх, не предательство, не вечная угроза и негаданная опасность. Это летнее воскресенье возвратило им смех. Они снова верят в отца своего и в мать. Если они не смогут верить в нас двоих, они ни во что не смогут верить. Или смогут верить только в себя и будут ожесточенными, мнительными, одинокими. Пойдем прогуляемся по винограднику, Суон. Я твой муж и их отец. Ты их мать и моя жена. Ничего лучшего для нас нет. Ничего лучшего даже теперь, Суон. Ничего лучшего даже при том тяжелом испытании, которое предстоит нам обоим. Ничего лучшего, потому что у этих детей должна быть ты, Суон, и должен быть я.
Он быстрыми шагами вышел из комнаты на веранду, спустился вниз. Она положила букет на место, в вазу, и поспешила за ним. Ивен был уже в винограднике, и она бросилась догонять его бегом, подумав: «Если я побегу, споткнусь и упаду, может, тогда это кончится». Она бежала и молилась о том, чтоб упасть, потом упала и вскрикнула. Он остановился, обернулся, но не подошел к ней. Она поднялась на ноги, сознавая, что падение ничем ей не помогло.
— Мы ходили в церковь, — сказала Ева Фанни. — А вы что делали?
— Мы тоже ходили в церковь, — сказала Фанни.
Они играли в ту же самую игру, прятались за сложенными в кучу сухими виноградными лозами. Каждая лоза, если приглядеться внимательно, напоминала тельце со множеством рук.
— Я пела, — сказала Ева. — Потом я засмеялась, и Рэд рассердился на меня. Он рассердился, потому что в церкви смеяться нельзя. А я не знала, что нельзя. Мама тоже смеялась. Рэд рассердился и на нее.