— Вот оно что! — Гриша облокотился и сверху смотрит мне в глаза близко-близко, хоть и темно, а чую горечь его. — Разлюбила, значит, меня?
Уткнулась я в подушку, молча давлюсь слезами. Ну почему такое наказание, казним друг друга? Ужель ослеп или веру потерял? Да без него, Гришеньки, мне и жизнь не мила...
Самойлов, чего насупился? Иль не веришь тому, что рассказала? Поездить, повидать края разные — без толку, убивание одно, на душе мало чего прибавится. До цены копайся, узнай, почем сам стоишь для людей. Гриша мой уразумел, что бульдозер его, лесопункт наш крохотный, Лешка Козырев с вербованными, лесорубы с их семьями, тайга и речка промеж чащобы — лишь частичка света белого, но такая-то и нужна сердцу. Чтобы лаской она приветила, одари ее работным потом своим и любовью.
И ребеночка хочу от Гришеньки, так сильно желаю, чтоб случилось это — клеточки мои тянутся к нему, удержу нет, каждая истосковалась, душа стонет. Все время его чувствовала и призывала — руки, тело, губы...
Видишь, Самойлов, куда мое разумение забрело, пока я здешние денечки отсчитывала. И, выходит, пропаду я без Гриши, нужно к нему ехать. Чую, останется он там насовсем, зацепила его крючком тамошняя жизнь — суровая, без скидок; проверяет она людей на стойкость: выдержал — признает, отступись от нее — уже не тот человек, простора не хватает. Там, как на ладони, без всяких прикрас и говорений, видно, кто ты есть.
А всколыхнулась я нынче все-таки из-за Лешки Козырева. Куда я подалась — никто не знал. Лешка же отыскал меня. Выскакиваем мы с девчатами из столовой после обеда — Лешка стоит напротив дверей: руки в карманы пальто глубоко засунул, сгорбился и словно врос в землю, не сдвинешь с места. Все обходят его, нахмуренного, с опаской, да и я поначалу перепугалась — зачем заявился? Хотела в сторонку вильнуть, но потом решила — чего бояться? Выструнило меня внутри, кажись, тронь и зазвеню бубенцом. Тихонечко иду к нему — тянет что есть мочи; рвануться же, подбежать — а ну как хрустнет бубенец отчаянно, и зайдусь я истерикой, голосить буду на весь свет, и на Лешку наору, выгоню в два счета. Подивилась я на себя — значит, не пустая я была это времечко, значит, просто притаилась, обманывалась, топила безжалостно любовь, а она выжила.
Долго молчали мы с Лешкой. Он исподлобья смотрит, и глаза у него суровые, бездонные. Не выдержала я:
— Здравствуй, Леша, как нашел меня?
— Дело нехитрое, — отвечает и усмехается. — Твой-то разлюбезный старался и не смог.
Сказал, а тут реветь хочется. Уцепилась я в его плечи, трясу:
— Говори, как Гриша, что с ним?
Еще ниже согнулся, уставился вбок; потом сжал мне запястье и потащил к дороге. Пылит самосвал, Лешка руку поднял — голосует. Шофер зубоскалит, подковыривает: «Какую девку украл, парень! Ты ее не из бетономешалки спер?» — намекает. на мою спецовку. На железнодорожной станции Лешка сует ему деньги, тот осклабился: «За участие в краже тюряга грозит, а ты трешкой откупаешься».
Отшил его Лешка: даже мизинцем не пошевелил, а зыркнул глазищами — шофера и след простыл.
Зашли мы в станционный буфет, уселись в уголке, пиво пьем. Не узнаю я бывшего главаря вербованных — изменился; раньше взглянешь и видишь, что ты для него — пустота; презирал или злобился, один черт. Отсюда и бесшабашность, и нежелание жить по-людски; сейчас же передо мной усталый, измученный человек, видать, переломился и трепыхается, а крылья-то давненько подрезаны. Ой и нелегко ему со своей бедой... Пожалела я Лешку, погладила его обгорелую щеку, и жутко стало, когда под ладонью рубцы нащупала, но сдержалась, волосы еще взлохматила.
— Лешенька, рассказывай...
Он мотнул головой, словно лаской я боль причинила; щепотку соли на край кружки приладил, цедит пиво и смотрит потерянно, так смотрит, что меня жаром обдало — неужто с Гришей плохо? Догадался Лешка про мои думки, отставил кружку, успокоил.
— Жив-здоров твой разлюбезный, командует. Что с ним приключится? Бродит сумрачный по поселку. Ко мне привязался — учись бульдозер водить! Не отстал... с ним вроде корешей стали. А речи его... лишь о тебе. Так расписывал, что меня завидки бесили — обделенный я, с пацаньев один — замотало, било вперехлест, на душе живого кусочка не отыщешь. Ан нет, разбередил Гришка своей настырностью. К тому же вижу, как он тебя любит, впервой понял, что жизнь моя катилась погано, мимо стольких радостей прошла...
Рванул Лешка ворот рубашки, кадык у него задвигался, будто задыхается и пытается сглотнуть; красные пятна по лицу пошли: сам не свой он.
— С завидок Гришке и повернул мой нрав в другую сторону. Не верил раньше, что можно так любить женщину, не верил, что и она способна. Были у меня... всякие. Одна, помню, девчонка совсем, так убивалась по мне. Надсмеялся я тогда над ней... походя. Жил по закону — хватай, коли в лапы лезет, а самому крошечку подарить жалко. Но ничего, еще не все потеряно. Я частенько тот давний случай припоминаю, ну... вы с Гришей в общежитие завалились. С тех пор ты и маячишь на уме, как под нож кинулась за разлюбезного. Если б кто за меня так... Покоя нет, потому и нашел, может.. полюбил тебя?..