Из гаража вышел Аверычев, встал рядом с трактористом. Молчали. О предстоящей поездке разговаривать им незачем — все обговорено и подготовлено на совесть, дорога известна. Впервой ли Потапову колесить по степи, вырос здесь...
В убывающем лунном свете спит поселок — как на юру, открытый всем ветрам и непогодам. А бескровные, тусклые фонари на столбах — у конторы, гаража, клуба, магазина и общежития — единственные маяки на десятки километров. Во все стороны горизонт непроглядно темен. Бескрайна степь, велика Земля, и пролегли по ней бесчисленные пути-дороги.
Впервые Потапову стало неуютно и холодно среди недвижного стылого мира, словно та земля, которую он вроде бы и не замечал — так она привычна и плоть от плоти есть суть его, — задохнулась в жестких морозных объятиях и затихла навеки: по весне не возродится теплом, не приукрасится степными цветами, не запахнет полынью, не засеребрится ковылем. Ему захотелось взвыть от страха одиночества, подкрадывающегося незаметно и вдруг объявшего сердце: неужели молодость прошла, а в зрелости — сожженная пустыня, серая и скучная? Неужели в этой пустыне сгорели и чувства, соединившие двух любящих людей: стоит лишь достигнуть возраста, когда смиренно утихают желания и плечи человека сгибаются под обязанностями и пониманием их суровой необходимости?.. Потапов мысленно вернулся в свой дом: как наяву, увидел отчужденную, застывшую жену, услышал за перегородкой невесомые шажки матери, ее копошение на печке. Где, когда потерял он устойчивость в жизни, с какой минуты возник разлад с матерью, с женой — с любимыми людьми, без которых нет человеку счастья, а сам он тоже никого не греет, стужей несет от него и бедой...
Аверычев переступил с ноги на ногу, глухо откашлялся, прикрывая рот рукавицей, сказал неопределенно:
— Морозец... играет...
Он явно вызывал на разговор, но Потапов, озабоченный собственными думами, не отреагировал на его слова. От склада ГСМ двинулся трактор. Свет фар колебался по снежной колее, на изгибах дороги соскальзывал на нетронутый наст, и тот блестел голубоватыми ослепительными полосами, словно вспыхивали и гасли холодные молнии. Аверычев заторопился — на людях не наговоришщься.
— Слышь, Петр, есть небольшая просьба, — он смущался и, чтобы как-то перебороть состояние неуверенности, потянул Потапова за рукав. — Пойдем в помещение, чего торчать на холоде.
У него в гараже свой закуток — хилая фанерная клетушка в углу. Здесь едва поместились стол и стеллаж с запчастями и инструментом.
Не узнать Аверычева — суетился он, прятал глаза и краснел; зачем-то полез в ящик стола, достал папку с бумагами, лихорадочно полистал ее и решительно отодвинул в сторону:
— За парнишку-сироту беспокоюсь, ты пригляди за ним, мало ли что, и в больницу с ним сходи...
Он поднял голову. Потапов увидел его умоляющий взгляд, затуманенный слезами, и, удивленный, опустился на табуретку. Застыл Аверычев, лицо — обветренное, остроскулое — задеревенело, лишь слезы катились быстро-быстро. С усилием расщелив губы, он глухо заговорил, и тяжело падали слова, произнесенные свистящим шепотом.
— Повоевали мы вдосталь. Ты-то молодой, кроме матери тогда — никого, а у меня была семья, двое ребятишек... Нет... их... один я остался на свете... Столько лет прошло, старость на пороге... По ночам изболеешься от памяти, истерзаешься... Не могу забыть, не могу видеть сирот... Словно мои они, дети мои погибшие...
К гаражу пригрохотал трактор и затих на малых оборотах. Володька прокричал:
— Дядя Петя, налил выжига-кладовщик в запас бочку солярки!
Молчали Аверычев и Потапов, молчали трудно, будто вновь вернулось то время, когда бродила промеж них смерть, когда ждешь ее в любой день и час, когда не выбирает она, а сечет без разбора. Горше всего беспощадность ее — часто ударяла она по самому дорогому.
На столе лежали кулаки Аверычева — пальцы с чернью под ногтями. Потапов прикрыл их своими ладонями, стиснул и почувствовал дрожь. Ничего не сказал он — да и как можно успокоить словами? — но собственная беда показалась Потапову уже не такой большой и непоправимой — у него-то еще есть надежда на лучшее!
Ушел Потапов, и трактор почти несльшно удалился от гаража. В одиночестве сидел Аверычев — ни шороха вокруг.
Глава четвертая
Лепилин пошарил босыми ногами возле кровати, нащупал тапочки, прислушался — Тоня спала, дыхание у нее ровное, спокойное. Он долго и пристально разглядывал лицо жены — низкая луна снаружи словно прилипла к стеклу, освещая комнату, и в этих полусумерках голова и плечи на подушке казались пугающе незнакомыми, будто чужая, холодная женщина неведомо как очутилась рядом с ним на кровати, и если осторожно коснуться ее, то пальцы ощутят гладкую поверхность мрамора. Лепилин снова — в который раз! — стал казнить свою бесхарактерность: почему вовремя не остановился? не сбежал куда глаза глядят? Пожалел, посочувствовал одиночеству, и вот — расплата.