В перерыве Лепилин подошел к нему.
— Как же, как же, помню, — Вязников снял очки, тщательно протер стекла. Однако Лепилин не поверил ему — слишком часто им доводилось встречаться в институтские годы, чтобы здесь, в невозможном месте, так равнодушно поздороваться. Или забита его голова чем-то важным? Лепилин знал, что в таких случаях он погружался в себя.
Последнее предположение оказалось верным. У Вязникова задвигались брови, а пальцы левой руки привычно обхватили подбородок.
Перерыв кончался, Вязникова позвали в президиум, и он сказал:
— Встретимся после совещания...
Обосновался Вязников в одной из трех комнат низенькой саманной мазанки по-спартански — стол, два стула и узкая железная кровать. Перекусили они в столовой, а сейчас пили чай. Лепилин рассказал о себе, правда, особо не распространялся. Вязников сидел у окна как бы в забытьи, смежив веки. Очки он положил на подоконник, и без них его лицо — с набрякшими мешками под глазами — было усталым, землистого оттенка. Потом он молчаливо ходил мимо бывшего ученика — от окна к двери, сложив руки на груди и изредка трогая подбородок. Лепилин следил за ним и не задавал вопросов, будучи твердо уверен: единственный шанс заключается в том, чтобы, разобравшись в намерениях Вязникова, использовать их в своих интересах. Как, когда — время покажет. Надо лишь намертво ухватиться за любое предложение, а там, вместе с Вязниковым, он сумеет устроиться. Лепилин не пытался угадать, какие идеи вынашивались здесь, в этой комнатенке. Самая нелепая из них могла пригодиться ему, если умело в нее включиться.
Вязников остановился рядом, коснулся ладонью плеча Лепилина — обычный его жест во время лекции — и спросил:
— Ты доволен своей работой? Ну... будучи агрономом, тебя не одолевают сомнения?
Лепилин неопределенно хмыкнул:
— Да как сказать... Непривычно все — и масштабы, и сама земля, и климат...
— Вот-вот! — подхватил Вязников. — Все непривычно, все не укладывается в отработанную веками агротехнику. Думать всем надо, крепко думать! И пробовать, искать, собирать по крупицам все, что может пригодиться... Да, работы — непочатый край, на годы. Признаться, раньше считал — хватит с меня одиннадцати лет агрономства в совхозе и сельхозорганах. Но стоило чуточку прикоснуться к здешним масштабам, влезть в новые дела, и какие дела!.. Честное слово, чувствую, как помолодел даже, не телом — душой. Помнится, в студенческие годы ты увлекался наукой. Предлагаю заключить союз, конечно, не вдвоем, других, кто пожелает, тоже подключим. Неужели сообща не одолеем эту непривычность? Может, повезет, и мы скажем свое слово в земледелии, а? Чем черт не шутит!
Слушал Лепилин внимательно, стараясь ничего не пропустить из монолога Вязникова, искал за прямым смыслом слов иной подтекст, тот самый, который и откроет истинное отношение собеседника к происходящему. Он не верил ему, ибо сам уже преодолел период увлечения целиной; поэтому предположил, что она для Вязникова — лишь трамплин к далеко идущим целям. Пошумит, пошумит, развернет видимость серьезного поиска и упорхнет. Следовательно, нельзя упускать этот шанс — уцепиться за Вязникова руками, зубами намертво, авось вместе с ним, как комки земли с выдернутым корнем, перебросит судьба в лучшее жизненное пристанище, чем неуютная, едва-едва обживаемая степь. От одного ее вида у Лепилина возникал противный холодок в груди, словно стоял на краю пропасти и ужас сковывает, леденит сердце. Для приличия Лепилин выждал минут пять и, глядя мимо собеседника, сказал:
— Я согласен…
— Рад, очень рад, что не обманул моих ожиданий! — Вязников тряс ему руку и тут же начал набрасывать план действий.
Хотя и заранее знал Лепилин, что напрасно тратит силы и время, но добросовестно выполнял поручения: скрупулезно описывал характеристику каждого пахотного массива и его обработку, при случае выпытывал у соседей-колхозников про их былое житье. В Смайловке бригадир Кошурко, из украинцев-переселенцев, долго отмалчивался, а потом сердито выговаривал:
— Понаихалы усе вченые та командиры. А мы и без вас гарно проживалы... Я шестой десяток живу, а такого не бачив. — Аж нутро выворачивает, глядя на ваши малевания. За шо ее, кормилицу, корежить? Ты лаской, лаской бери!
Кошурко потягивал цигарку из самосада. И столько горечи было в его голосе!
— Вот утрочком пийдешь у степ, ляжишь... А вона гутарит: «Здравствуй, солнышко! Здравствуй, травушка! Заспивай мени писню, жаворонок!» И так ласково шепче: «Здравствуй, добр чоловик! Ай шо треба?» Усе ей скажишь. Вона же зашелестит ковылем, отвечая... Разве можно забижать степ? А мы ей нутряности наружу ковыряемо... Брать хлебушко треба умеючи. Усе с наскока хочим: «Уря, уря!» Тильки дюже мало толку от суеты цей... Ты послухай землицу-то, вона же, милая, плаче!