Будущего ребенка Тоня не могла представить живым карапузом с ручками-ножками, пухленьким или худеньким, мальчиком или девочкой. Она с жадным любопытством присматривалась к поселковской малышне, пытаясь угадать облик собственного ребенка, но отдельные, приглянувшиеся ей детские черточки никак не соединялись в определенный образ; был он еще призрачным, зыбким; однако уже ворочался во чреве, постукивая ножками. Она обмирала от счастья.
А другие люди, даже муж, находились за чертой ее переживаний. Тоня иногда замечала хмурое лицо Лепилина, его отсутствующий взгляд, хотя была рядом она, мать их будущего ребенка. Порой Тоня удивлялась перемене в поведении мужа, не понимала, почему он не радуется вместе с ней, но тут же находила объяснение и оправдывала: «Потерпи чуток, ну потерпи мое невнимание, мою вялость и леность. Ведь не дано тебе знать о счастье материнском. Вот родится наш малыш — здоровый, горластый, вытаращит глупые глазенки на папу с мамой, враз повеселеешь...»
Так Тоня то ли грезила наяву, то ли спала, но был блаженный покой у нее в душе оттого, что совсем близко он, Лепилин, согревший ее обиженное сердце. Она отыскала его шершавую ладонь и положила себе под щеку. Вздрогнула ладонь, с мороза остывшая, — Лепилин тоже выбегал наружу, — Тоня прижалась плотнее; холод ожег щеку, и грезы сразу исчезли. Она увидела и тесный домик, и слабо освещенные фигуры спутников, и собаку, лежавшую справа у входа; услышала жалобный голос старика: «Полечить бы собачку, полечить!» — и вспомнила, что прихватила с собой лекарства и шприцы для Сергея Ивановича, если что случится в дороге. Тоня подняла голову с колен мужа:
— Вскипятите воды...
У старика оказался котелок, он сунул его в руки Димки Пирожкова: «Зачерпни снежка, да поплотнее набей!» — а сам завозился с фонарем — поднял стекло, ножом прочистил фитиль от гари. Посветлело в домике.
Поддерживаемая мужем, Тоня опустилась на колени возле собаки. Чабан глухо сказал:
— Не трогай бинты, марганцовкой промыл раны, не страшно. Две картечины попали, резать и доставать надо...
В углу шумно вздохнул директор: «Дела-а...» А старик-незнакомец с досады аж хлопнул себя по ляжкам: «Ну и угораздило собачке!» .
Тоня, беспомощно опустив руки, тяжело осела на пол и от невозможности помочь чуть ли не плакала:
— Я ведь только фельдшер...
— Оно конечно, — зарассуждал старик‚— ты ведь фельдшер, да по людям, а тут врач требуется по животным. Конструкция-то разная, у людей и у собачки, еще бы... непохожая. Не волнуйся, девонька, тебе в интересном положении никак нельзя убиваться. А то дитятке нехорошо будет, он там спит себе да спит, а мама заволновалась — и у него сон пропал.
Он склонился над неподвижной собакой, его пальцы ласково, невесомо пригладили холку с длинной шерстью:
— Охо-хо, дивная собачка, что телок, ей-богу, телок, в зубы не попадайся! Видать, стая на нее навалилась, ты и пальнул? — спросил старик у чабана, но тот промолчал, по-прежнему сидел неподвижно. — В одиночку аль на пару волкам ее не побороть, не-е... Не побороть! Она и больше осилит, а вот стаю... растерзали бы собачку. Они зимой с голоду лютые. Летом же волк овцу боится обидеть — ну как царапнет его копытцем! Пропадет тогда волчина, от жары заведется в царапине червь, и сгниет он заживо. Зато об эту пору... Охо-хо... А все ж хоть и разная конструкция, да не совсем. Это со змеюкой совсем разная, а тут и сердечко есть, и кровушка красная, и легкими дышит. Может, ей укольчик какой сделать, чтоб силенок поприбавилось со смертушкой сладить, а, девонька?
— Есть у меня кофеин...
— Вот и ладно! — обрадовался старик и снова обратился к чабану: — Собачке легче станет от укольчика, глядишь, доживет до врача. Укольчик... оно пользительно. По себе не скажу, не знаю, не испытал — не берет пока хворобина, я моторный, болестям за мной не угнаться. А старуха прихварывает, покряхтит, покряхтит, то за поясницу, то за сердце хватается. Ну, когда невмоготу, кличем нашу голубушку, врача участкового. Укольчик, другой — и закрутится старуха по дому, все в руках горит!
Старик дробненько рассмеялся, прикрывая ладонью рот, качал головой; видимо припомнив нечто потешное про свою старуху, совсем зашелся в смехе, аж слезы выступили. Вытирая кулаками глаза, он радостно всем сообщил:
— Смолоду она у меня юла-юлой, и-их, дым коромыслом в доме. А я нет, я степенный был. Куда там, расшевелила, разогнала, с тех пор не могу остановиться. В иной раз, жалеючи, скажешь: «Мать, а мать, присядь, передохни». Отмахнется, как от назойливой мухи: «Помрем, тогда передыхать будем. Наших делов за нас никто не переделает».
Под его затейливый говорок Тоня на печке прокипятила шприц, из ампулы набрала лекарства и замешкалась — куда колоть? Уж так, наверное, был устроен старик, что знал все, даже куда колоть собаку, — он сказал в полной уверенности: