Лепилина в меньшей степени заботило состояние Тони — она действительно выносливая, вытерпит, к тому же, эка невидаль — роды, не она первая. Он хотел одного — как-то избавиться от столь близкого соприкосновения с беспокоящим его чужим страданием. Поэтому Лепилин, срываясь на крик, сказал директору:
— Хватит мучить людей! Они здоровые, им нипочем! Переждать нужно! В такой буран мы запросто проскочим и Смайловку, и Камышовку мимо в пяти шагах!
Потапов, собиравшийся вновь идти поводырем, остановился у двери, переглянулся с чабаном. Ташеев — весь в снегу, лицо покрыто льдистой коркой — медленно раздевался: хрустел вымороженный полушубок, слеплен в твердый комок малахай, а овчинные рукавицы задубенели и почти не сгибались. Сняв верхнюю одежду и валенки, чабан опустился на корточки возле собаки. Лицо оттаивало, Ташеев сдирал кусочки льда, с усов и бороды капало. Из котелка старика он набрал в пригоршню воды, приподнял голову собаки и вылил в оскаленную пасть с выпавшим языком. Не шелохнулся Самолет, вода пролилась на пол. Ташеев подошел к Тоне и хмуро, но просительно сказал:
— Полечи, сделай укол...
Лепилин разозлился, задохнулся от возмущения:.
— Она встать не в силах, плохо ей от дерганья! А вы... вы только о собаке думаете!
Покачал чабан головой, утерся рукавом:
— Человек пожалуется, собака — не пожалуется... Человек человеку поможет, собаке никто не поможет, слов она не знает. Надо лечить собаку, она верная...
Тоня сделала движение, намереваясь подняться, но Лепилин удержал:
— Ты куда... Ничего с ней не случится, а ты... ты... лежи!
Старик-незнакомец замельтешил перед нею:
— Эхма, голуба, доверь-ка мне уколоть животину. Дело нехитрое, уколю за милую душу. В моей жизни, особливо солдатской, чего не приходилось выкамаривать! Людям колол, а уж собачке — сам бог велел, запросто, раз, энтое... тяжеленько тебе.
— Не дам, — твердо сказал Ташеев.
— Азиат, ты и есть азиат, не доверяешь! — обиделся старик. — Да я кому хошь уколю! Ну, покажи лекарство, — подступал он к Тоне. — И тебе сделаю, и толстопузому!
— Толстопузый — это я? — рассмеялся Глушаков. — А что, резон в его словах есть, раз имел дело со шприцами. Он же говорил, что в госпитале служил. Давай, дед, коли меня первого, пусть Аманжол успокоится.
Старик покрикивал на Димку Пирожкова, вызвавшегося быть помощником:
— Нагрей в котелочке воды, да свежего снежку зачерпни, свежего! Да пошевеливайся... Эхма, понаехали молодые-зеленые, с какого боку взяться — не кумекают, им бы рапортовать, им бы лозунги кричать!
— Вот это, дед, уже не твоего ума забота, — Глушаков засунул руку под рубашку и массировал грудь слева. — Ты откуда такой разумный, что судишь сплеча? По-моему, у нас в совхозе не работаешь, я вроде всех в лицо знаю... Целый день припоминал, нет, не встречал...
— Куда тебе, большому начальнику, разглядеть в степи маленького человечка. Копошусь я, копошусь, никому не мешаю, никто мне не мешает, вот и ладненько, — старик дрожащими руками набрал из ампулы лекарство в шприц. — Подставляй начальственную попу, колоть буду...
— Ты уж не очень, дед, а то иголку сломаешь, — попросил Глушаков.
— Трусишь? — старик неловко потыкал иглой. — Эхма, держись... Порядок в танковом полку! Вот и все, почин есть…
— Дедушка, ты мне в руку сделай, — Тоня с помощью мужа сняла пальто и свитер, засучила рукав платья.
Справился старик с уколами, как, вероятно, он в жизни управляться со многими делами.
А Лепилин все-таки настаивал на остановке:
— Отдохнем, переночуем и дальше поедем, хотя не понимаю, зачем шпарить вслепую по степи.
— Нам добраться бы до реки, — сказал Потапов и снова взглянул на чабана. — А вдоль Тобола мы не заблудимся, доберемся до Денисовки.
— Отдохнем, пожалуй, — согласился Ташеев. — Кушать будем, спать будем. — Он не отходил от Самолета: расправив угол кошмы, сел на нее, подогнув под себя ноги, развязал брезентовую суму: — Буран долго будет, еду беречь надо, мало-мало есть, женщине много давать, ей нужно.
— Я так соображаю — скучить продукты в одно место и разделить их на равные части, каждый день — одну часть. — Старик копался в своем объемистом мешке: — Во, нашел! У меня буханка хлеба и кусище кабаньего мясца, на два кило потянет, сахарок и чаек есть. Мясцо-то вяленое, я недавно положил кабанчика в камышах, для хозяйки старался, чтоб расплатиться за постой. А она, вишь, кусище сунула.