А по улице и по степи неслись безудержные белые вихри — с посвистом и завыванием, со слепящим снегом, и от их разудалых наскоков стонали стропила дома, возле его стен выше и выше росли сугробы. Ближе к утру они поднялись до крыши, и ветер скользил по пологим скатам, не задерживаясь и продолжая свой бег по равнине.
Рано поднялась Нюрка — пощелкала выключателем, но еще не заработал в гараже движок. Поэтому она на кухоньке зажгла керосиновую лампу, долго неподвижно сидела на табуретке у печки. Бабка Анна видела ее темный силуэт на ситцевой дверице и боялась шелохнуться, чтобы не спугнуть нечаянным крипом диванных пружин, не потревожить невестку. Притаилась бабка, бесплотна и бестелесна она, ничего не требует, ни чем не нуждается, а есть лишь боязнь одиночества, особенно горького в старости, и нового появления призрака в углу. «К чему бы это?» — размышляла бабка Анна, привычно шептала молитвы — просила заступничества и у господа и у богородицы, и у всех святых, каких только знала.
Одурь у невестки прошла — завозилась по хозяйству, растопила печку. И бабка Анна надумала вставать: «Надо к себе заглянуть, коровку подоить». Вышла в кухоньку, поздоровалась несмело. Нюрка буднично сказала:
— Мамань, почисть картошки, я подою твою корову.
— Дак не выйдешь, ишь замело по крыши.
— Через лаз доберусь или по-иному…
Но как по-иному — не объяснила, а бабка не стала спрашивать. От будничного, а оттого показавшегося ей ласковым голоса невестки она низко склонилась над чугунком с картошкой, в непослушных пальцах дрожал нож, от легких слез щипало в глазах — бабка не вытирала их: «Господи, неужто услышал мои горести и утешаешь?»
В хлеву раздались глухие удары. Бабка Анна заглянула с порога: Нюрка размашисто рубила топором саманную стену, разделявшую хлев пополам; рубила неистово, словно перед ней находилась не хлипкая преграда, а нечто более прочное, ненавистное, и изничтожить его нужно непременно, ибо не только мешает пройти, но и окружает со всех сторон и душит. Нюрка хрипела и с такой силой всадила лезвие в податливый саманный кирпич, что топор пролетел насквозь, и она еле удержала его. Бабка Анна лишь жалостливо всхлипнула, видя, как невестка набросилась на перегородку — голыми руками расшвыривала увесистые кирпичи. Разгневанная Нюрка навалилась плечом на остатки стены, раскачала ее, та медленно повалилась и, гулко ухнув, рассыпалась на отдельные куски. Бабкина корова вскочила и попятилась в дальний угол.
Взыгравшая в невесткином крупном теле энергия искала выхода, плескала через край. Ей нужно было сейчас утомиться до изнеможения, чтобы иссякли силы, а с ними и злость на несчастный поворот судьбы.
Вернулась Нюрка в дом — с разгоряченным лицом, обпыленная; поставила ведро с молоком и снова выскочила. Бабка Анна запереживала: «Дак всегда она хлебыстает до умопомрачения, беды бы не случилось, надорвется, сляжет...» В то же время чуточку загордилась невесткой: «Огонь-баба досталась Петяше! С ней не заскучаешь: иль счастье, иль беда — все изопьешь до донышка!»
В двери террасы снег слежался плотно — не осыпался внутрь. Нюрка сбрасывала его на пол, прокопала выход на улицу и прикрыла лаз мешковиной, а потом повела траншею вдоль стен дома, освобождая окна.
Ребятня проснулась разом, и бабка Анна захлопотала — одевала Любочку, накрывала на стол. Сашка, обжигаясь, поел маленько картошки, выпил кружку молока и засобирался на помощь матери. Запросилась, захныкала и Томка, но бабка не пустила.
Нюрка лопатой вырубала куски, а Сашка, ручонками прижимая к животу, оттаскивал их и, приоткрыв мешковину, выталкивал на улицу.
К рассвету невестка успела освободить только свою половину дома. Пришел Аверычев. Появившись из бурана в снежном проходе, он поздоровался и отряхнулся. У Нюрки из рук вывалилась лопата: застыв, она глядела на главного инженера, с щек сползал румянец, и в глазах гасло лихорадочное возбуждение.
Деловито осмотревшись, Аверычев неспешно обошел Нюрку, подхватил лопату и несколькими ударами высек глыбу. У Сашки, хоть и пыжился, едва хватило силенок поднять ее. Аверычей сказал:
— Ну-у, богатырь... Давай-ка вместе.
— Я уж вон сколько мамке помог. А этот кусище здоровый!
— Вот я и говорю — хватайся за один угол, а я за другой.
Нюрка заступила ему дорогу.
— Погоди, Василий Игнатьевич, погоди, — шептала она. — Не томи, расскажи лучше новости…
Аверычев осторожно опустил глыбу, похлопал перчатками, обивая прилипший снег. В прокопанной траншее сумрачно, но на свету из окна видно, что у него от усталости легли тени под глазами, он осунулся, голос его, и раньше с глухотцой, стал еще глуше, словно в эту тревожную, почти бессонную ночь истерзался сомнениями, когда мучительно искал выход, когда вновь и вновь в поисках ошибки перебирал по минутам свои действия — только свои! — нашел и казнится самой большой виной за случившееся.