— В Смайловке и Камышовке они не были, а с райцентром не удается связаться, не получается, — Аверычев кашлянул, прикрывая рот перчаткой.
— Почему не удается? — наступала Нюрка. — Радиостанция сломалась, да?
Она вцепилась Аверычеву за отвороты полушубка и трясла что есть мочи:
— А где лоботряс Толик, куда он смотрит, пусть налаживает! Может, они в райцентре уже.
Не сопротивлялся Аверычев, успокаивая, положил руки на плечи Нюрки и сказал:
— Пропал радист…
— Как пропал, куда пропал? — опешила Нюрка.
— Позавчера вечером выпил с тестем, взял ружье и тишком подался на озеро в камыши, на кабанов.
— Так искать его надо, искать! Он здесь где-то, поблизости, не в степи, как…
Запнулась Нюрка, застряло в горле имя мужа, разом нахлынуло все происшедшее и пережитое; это оглушило ее и скрутило такой пронзительной болью, будто опять корчилась и страдала при родах. Как слепая, держась за стену, она пошла в дом, на ступеньках крыльца оступилась и чуть не упала, но машинально ухватилась за ручку двери.
Сашка заревел и побежал следом за матерью:
—Маманя-я-я!
Аверычев переступил с ноги на ногу, замешкался, не зная, что предпринять. Не всю правду открыл он: радист ушел и не передал директору совхоза сообщение о приближающемся буране. Объявить об этом — еще сильнее разгорятся страсти, а он больше всего винил себя — не проверил, не заглянул на радиостанцию. Ведь ответственность за транспортные перевозки лежит на нем, главном инженере, и никакие чужие промахи не заглушат укоров собственной совести.
«Пожалуй, она права, — подумал Аверычев. — Следует организовать поиски радиста. Нужно посоветоваться с дядей Мишей».
Едва он отодвинул мешковину, прикрывающую вход, как глаза тут же запорошило снегом. Аверычев отвернулся, протер их и вылез задом вперед. По-прежнему крутило и вертело на улице. Буран и не думал стихать, наоборот — казалось, еще сильнее разошелся, и день — не день, а сплошная серо-белая колючая масса, безостановочно движущаяся. Шел Аверычев боком, вслепую, отсчитывая шаги. Приблизительно определив, что миновал уже три дома, он опустился на четвереньки и заползал по пологому свеженаметенному холму. Наткнулся на печную трубу, притулился к ней спиной и начал соображать, где у стариков мог быть выход. Вроде бы догадался, пополз и чуть не провалился во внезапно открывшийся люк. Снизу мелькнул свет и дядя Миша строго прокричал:
— Эй, кто там по крыше шастает?
Аверычев просунул голову в отверстие и сказал:
— Это я, дядя Миша, помоги спуститься.
— А, Игнатыч, слезай по лестнице.
Лег Аверычев на живот, спустил ноги вниз, поболтав в пустоте, отыскал перекладину лестницы и осторожно пролез в люк. Очутился он в просторной хозяйственной пристройке — тут и куча угля, штабеля кизяка, всяческий инвентарь и инструмент, даже сани стояли в углу, поднятые на попа. Дядя Миша подсветил керосиновой лампой:
— Заходи, заходи в дом.
Старики только что позавтракали — бабка Маня убирала со стола тарелки. Она встрепенулась:
— Присаживайся, миленький, откушай.
Лишь сейчас Аверычев почувствовал, что чертовски голоден. За переживаниями и хлопотами он совсем забыл поужинать — до еды ли! — а с утра маковой росинки не попробовал. И хотя по натуре был застенчивым, в этот раз отбросил стыд, даже как-то и не вспомнил о нем, словно прошедшие сутки начисто перевернули все его представления, а может, понял — наступил такой момент, — когда не до стеснительности, когда он вправе обратиться к любому человеку и потребовать помощи.
Под беспокойным взглядом старухи поел Аверычев жареной картошки, выпил кружку чая. Та облегченно вздохнула:
— Мутыришь ты себя, Василий Игнатьевич, видит бог, мутыришь... И не поешь, как следует, и неухоженный ходишь. Эх, начальнички, начальнички!
— Да погоди, Мань, дай человеку хоть слово вымолвить. Не зря же в буран к нам тащился.
Услышав короткий рассказ Аверычева, запечалилась бабка Маня, разохалась — сидела на своей широкой лавке, прижав к щекам высохшие кулачки.
Дядя Миша насупился, проворчал: «Дела-а...» Он и озаботился, и осуждал молчаливо, а его пышные усы встопорщились. Но ничего больше не добавил старик, понимая, что не это главное, разбираться и махать кулаками надо потом. Он вскинул голову, пригладил усы и бодро сказал: