Радист, отвернувшись, прошмыгнул мимо парторга. Аверычев устало сказал:
— Обошлось, ничего с ним не случилось — отсыпался в будке, ну, ты знаешь... в которой набирают воду для овец на ферму.
В коридоре возле комнаты радиостанции, откинувшись к стене, сидела жена Потапова. Видно, давно ожидает, уже и снег с валенок успел растаять на полу и подсохнуть. Нюрка куталась в платок, и из-под него тревожно блестели ее глаза. Плескалась в них надежда, страх, мольба, и Аверычев вздрогнул, вдруг вспомнив очень похожее выражение лица своей жены, когда она провожала его на фронт. Люди редко бывают одинаковыми, и они разные — Нюрка и жена Аверычева, но сроднила их великая печаль матерей и любящих, теряющих и не могущих оградить от напастей детей и близкого человека.
Он сел рядом с Нюркой, взял ее безвольную руку и почувствовал жар, которым горела она. Слов не было, не было их и тогда, много лет назад, при расставании. В дверь выглянул радист. Он успел вытереть кровь, шмыгая распухшим носом, тихо спросил:
— С кем связываться?
— Давай райцентр, — сказал Жалсараев.
Денисовка отозвалась быстро. Хорошо было слышно, как ругал Толяму его коллега из райцентра. Жалсараев сам взял микрофон:
— Костя, кончай собачиться. Жалсараев говорит. У тебя под рукой телефон. Позвони в райком Полухину, позвони Вязникову, позвони в больницу и узнай, не появлялся наш директор с людьми. Они выехали вчера утром. Буду ждать... да, сколько нужно.
Минут десять стояла тишина, лишь доносился из открытой двери стук пальцев Жалсараева по столу. Аверычев глядел прямо, в стену, он не мог повернуть головы, не мог встать или уйти, не мог отпустить пылающую руку Нюрки — будто напряженное ожидание пригвоздило к стулу и высушило остатки сил и желаний.
— Что? Не появлялись? Та-ак... Передай Полухину просьбу организовать поиски после бурана... Пока все.
Жалсараев, низенький, плотно сбитый, выкатился из комнаты, потирая бритую голову, огорченно поцокал языком. Нюрка поднялась и пошла, еле переставляя ноги, и Аверычев рванулся за ней:
— Подожди, провожу...
Нюрка шагнула с крыльца в снег, покачнулась и упала бы, не подхвати Аверычев ее за локоть. Она не укрывалась от ветра и колючих снежинок, наверное, и не чувствовала их — брела в сугробах, не разбирая дороги, куда бы ушла — неизвестно, ведь уже свой дом миновала, да Аверычев выглядел его, подвел Нюрку к входу, приоткрыл мешковину и пропустил ее внутрь, а сам остался на улице — не нужен он пока там, в одиночку человеку горе легче выплакать, без свидетелей.
Стоял Аверычев — засыпало снегом, шатал буран; им овладело безразличие, словно за хлопающей на ветру мешковиной скрылась не чужая женщина — ушла частичка его боли; он, опустошенный, как и много лет назад, сейчас тоже не знает, куда приклонить головушку, кому излить печаль сердечную, и непонятно, зачем он живет на белом свете — так несутся под порывами ветра по степи шары курая, цепляясь колючими стеблями за любой выступ, прячась в любой яминке, чтобы остановиться, прижаться к земле и сбросить семя.
Идти в выстуженную пустую квартирку ему совсем не хотелось, что там делать: валяясь на диване, смотреть на голые стены и снова переживать давние и свежие события? Устал Аверычев от этого и, круто повернувшись, решительно подался в общежитие, к ребятам.
Он шел к ним — взбалмошным и неистовым, чудаковатым и добрым, работящим, словом, к тем, за кем будущее этого края; и не только края, они сами — будущее. Поэтому Аверычев, не способный, да и не желающий отказаться от груза прошлого — от всего, что выпало на долю его сверстникам и ему самому, — в общении с ребятами получал такой заряд оптимизма, что становилось легче дышать и жить. Он шел сквозь буран, в груди у него полыхал огонь — не опаляющий и сжигающий дотла, а дающий закалку высшей пробы, которая устоит перед всеми невзгодами...
...А Нюрка, войдя в дом, не сказала ни слова. Но бабка Анна сразу догадалась — нет утешительных вестей. Внучата скучились возле нее и настороженно следили за матерью. Даже Любочка не веселилась, не играла — сидела на бабкиных коленях и задумчиво сосала пальчик. Нюрка, раздевшись, бесцельно заходила по комнатам, брала в руки какую-нибудь вещь, тупо смотрела на нее и клала на место. Потом она бочком прилегла на кровать и скоро заснула. Во сне ее лицо было спокойным, даже неживым, не слышно и дыхания. Бабка Анна прикрыла дверь в спальню, увела внучат на кухню и усадила за стол кормить.
С час проспала Нюрка. Бабка Анна с тревогой наблюдала за невесткой, когда она ела, и чуточку взбодрилась: «Авось отошла боль, авось полегчало сердешной». Уже не помнила бабка ни обид, ни слез своих тайных — унесло их бураном без следа; растаяла злость на невестку, ибо со злостью жить — какая радость, маята одна.