— Принеси давай кувалду и лом или еще чего!
Приволок Потапов требуемое. Чабан, тыкая в сугроб, обнаружил щель и, легко постукивая тяжелым молотком сверху, закрепил лом. Веревку он туго натянул и привязал к стояку.
Первым в домик зашел Ташеев, и был встречен тревожным вопросом директора:
— Ну как? Что случилось с Потаповым?
— Обошлось.
Не раздеваясь, чабан устало опустился на пол. А старик, вошедший следом, распахнул кожушок и придвинулся к остывающей печке:
— Охо-хо, когда же чертово ветрище дуть перестанет? Несет и несет... Позамерзнем мы, как пить дать позамерзнем — топить-то нечем, еда кончается, почти одни его, вон, — старик кивнул на Ташеева, — баурсаки остались.
Он ходил вокруг печки, чуть ли не прижимаясь к ней озябшим телом. Володьке надоели стариковские стенания, он, хотя с опаской — помнил о вчерашнем! — сказал:
— Перестань ныть, дед. Придумаем чего-нибудь.
— Охо-хо, держи карман шире — придумаешь путное! — старик тоже не забыл вчерашнее и не стал, как раньше, углубляться в свои представления о молодежи.
Глушаков понимал сложность положения, особенно его беспокоило настроение спутников — не должно быть среди них уныния, не должны они опускать руки. Тогда — конец. Поэтому ухватился за слова старика и сказал:
— Опять ты, Матвеич, нападаешь на молодежь! И чем она тебе насолила? По-моему, вполне подходящие ребята, дела какие ворочают... дух захватывает!
— Оно так, оно так, — согласился старик. — А все ж без радости живут, без выдумки — по-серому. В человеке что интересно? — блажь его. Если пожил человек и не заблажил — почитай, и не жил.
— Это хорошо, если блажь — радость для людей и польза. Сюда понаехало пропасть народу из разных краев, с разными чудинками, со своим прошлым и надеждами на будущее. Словом, закипела жизнь, забурлила, такие чудеса выкамаривает — за голову хватаешься. Правда, Володя? Небось слушаешь мои занудливые речи, а мотаешь на ус: «Вы — это вы, а мы — это мы, перед нами будущее, нам его строить и нам в нем жить. Ваш опыт — это ваш опыт, а нам нужно свой приобретать». Правильно я говорю? Вот так-то, дорогой Матвеич, многое может и должна свершить молодежь, ей и карты в руки — полный набор козырей.
— Оно так, Сергей Иванович, — старик, согревшись возле печки, запахнулся в кожушок, опустившись на пол, втиснулся между Володькой и директором. — Однако ж и мы-то жили не понапрасну, неужто нам выпала неподорожливая судьбина? Их вон вырастили, Россию отстояли от фашистов. Сыны-то мои живут, трудявятся. Васенька, вот... непланидный...
От воспоминаний ли, а может, от того, что кончилось дерганье домика, у Глушакова поутихла боль, потом и совсем исчезла. Только слабость разлилась по телу. Он окунулся в удивительную легкость. Руки, ноги, туловище пропали, растворились, стали невесомыми. Он уже испытывал такое состояние. Было это после контузии под Белгородом. Глушаков лежал на бруствере траншеи. Рядом дымился подбитый танк. Кругом гремел бой, а он ничего не слышал. На пронзительно голубом небе застыло одинокое белое облачко. Вокруг него бесшумно кувыркались самолеты и рваными клочьями повисали разрывы зенитных снарядов. Ослепительные откосы крутых меловых холмов курились мелкой пылью, когда на них разрывалась мина. Безотчетно мелькнула мысль: «Как хорошо и тихо! Словно кончилась война...» И потерял сознание.
Глушаков рванул ворот рубашки, так что отлетела пуговица. «Нет, сейчас нельзя распускаться. Нельзя! Я не хочу впадать в забытье!» Он провел одеревеневшей пятерней по лицу, сжал его и тискал. Перед ним открылась спелая золотистая степь — не трактора и комбайны плыли по ней, а вдруг стали рваться бомбы и подниматься черные вихри, будто все, что он делал в жизни, в эту минуту рушилось и гибло, будто страдает раненая степь и зовет его, Глушакова, на помощь. «Не уеду отсюда!» — как заклинание, твердил Глушаков, и страшное видение размывалось, отступало. «Не все еще сделано, хватит других забот кроме директорства».
Глушаков никогда особенно не задумывался над прожитой жизнью — видел ее такой, какая она открывалась перед ним; и он спокойно воспринимал эту естественность для того, чтобы постараться изменить ее, — приблизить то, что должно быть и к чему стремился он вместе со всеми. Собственно, чувство общности и составляло нравственную суть его деяний. Точно так отнесся он к предложению возглавить целинный совхоз. Ему казалось, что сил вполне достаточно, а опыта... опыта понакопил — не одни фронтовые награды есть.
Не разочарование, не обиду — тихую грусть испытывал сейчас Глушаков: пришло ясное понимание своих возможностей, а они не те, что были раньше, и он не может осилить взваленное на его плечи. Прежняя работа в подмосковном племсовхозе — тоже не сахар, но она не требовала сверхотдачи. Здесь же, в степи, начало: встать первым и позвать за собой должны иные люди. Как во всяком наступлении, необходима четкая диспозиция, иначе сорвется оно, это все равно, что снять повара с кухни и посадить в самолет, да еще требовать с него, как с летчика.