Чувство общности не терялось, нет, просто было Глушакову заранее стыдно, что брать от других ему придется намного больше, чем сможет давать. Против этого восставала душа, непривычная к иждивенческим настроениям, и он твердо решил — где угодно, на любой должности, но работать, работать! Иного выхода не признавал, ибо предвидел, что жизнь даже без малой пользы станет для него кошмаром. Жена обычно молчала, когда отхаживала после очередного приступа, — привыкла и смирилась; но иногда Глушаков видел в ее глазах мимолетную мольбу: «Пожалей и себя, и меня!» Он жалел Веру, которая безропотно согласилась переехать сюда, а когда он, опомнившись, предложил ей остаться — до лучших времен, непреклон но заявила: «Одного не пущу!» К счастью, им не довелось испытать «прелестей» палаточной жизни — новый совхоз возник в старом саманном поселке, отделении соседнего колхоза. Однако неурядиц и неудобств хватало, но Глушаков никогда не слышал от жены ни единого слова жалобы или упрека. Она схоже воспринимала жизнь и свое назначение в ней, и эта схожесть накрепко соединила их.
Глушаков вспомнил жену — ждет она его возвращения из райцентра и беспокоится. Некстати буран разыгрался. Наверняка Вера измаялась. А тут уперлись в преграду — и ни с места, куда ехать, что делать — неизвестно. Он громко сказал:
— Давайте думать, этак мы замерзнем согласно предположению Матвеича. А погибать нельзя, мы еще сгодимся на что-нибудь.
— Эхма, была бы денег тьма, — горько вздохнул старик, — купил бы воз соломы да зарылся, как свинья, — на-кась, морозец, доберись!
— На десятки километров — ни одной соломинки, дед, — сказал Володька. — Придется тебе своими деньгами греться.
— Дались тебе мои денюжки, чего ты к ним привязалсея? — мирно ответил старик. — Коли завидуешь им, то могу поделиться.
— Хватит, хватит собачиться! — нетерпеливо прервал их препирания Глушаков. — О другом надо думать. Дрова у нас есть, вот они — домик да полозья, а где сами укроемся?
Наконец отозвался Ташеев из своего темного угла:
— Я скалы знаю, бывал здесь, идти нужно вдоль реки до аула. В буран стоять надо, петляет река по степи. Под скалами сугроб большой. Нору рыть надо, печку переносить надо, домик ломать и топить. Буран кончится — в аул пойдем.
— А не обрушится нора-то? — обеспокоенно заерзал старик, обращаясь к директору.
Несмело подал голос Димка Пирожков:
— Мы в детдоме, когда из снега крепости строили, то стены водой поливали — снаружи и изнутри. Они прочные становились...
— Полить водой надо, крепкая нора будет, тепло будет. Собирайся давай, копать пойдем.
Чабан поднялся, за ним — Потапов:
— Володя, пора глушить двигатель. Слей смазку из картера и спусти воду из радиатора.
Вроде опять нечем заняться Димке Пирожкову, будто лишний он здесь или никчемный человек, если никто за эти дни даже не предложил сделать что-то. А когда Потапова вытаскивали, то среди спешки и волнения его участия и не заметили. Обидно стало Димке, и поэтому он сказал:
— А можно, я тоже пойду копать? Я умею, вот увидите...
Потапов внимательно посмотрел на паренька, нетерпеливо шагнувшего к двери и уже готового выскочить наружу, и вспомнил просьбу Аверычева:
— Останешься здесь, будешь воду из снега топить. Ведь у тебя больное сердце, вдруг что случится. Обойдемся без твоей помощи...
Вспыхнул Димка Пирожков — от стыда загорелись щеки и уши; хотя в полумраке их нельзя и разглядеть, но он отвернулся, пряча лицо. Вот он, тот момент, о нем думал все это время, — больше не было возможности скрывать ложь, которой прикрыл страх, испытанный на столбе; утаи ее, и будет уже совсем плохо, никому и в глаза не посмотришь, словно тогда не себя спасал ложью, а обманывал всех людей. Так оно и есть, поверили ему — ребята в дорогу снарядили, дядя Миша тулуп принес, никто не догадывался об обмане, глупом мальчишеском обмане. Когда-никогда нужно отвечать за него, и лучше сделать это сразу, не дожидаясь томительно, что выплывет он сам.
Похолодел Димка, напрягся струною тонкой, даже почувствовал, как в груди стучит гулкое сердце, и отчаянно, со слезами в голосе, он закричал:
— Не болен я, не болен! Это я все выдумал, выдумал! Так получилось! Простите меня...
Если раньше спутники мало обращали внимания на молчаливого паренька и сейчас, собираясь перебираться на новое место, не прислушивались к его разговору с трактористом, то после признания все замерли и уставились на Димку. А он, поникший, теребил непослушными пальцами полу телогрейки — и ожидал слов осуждающих, а может, и презрительных.