Закрывая старика, перед чабаном встал Потапов:
— Успокойся, Аманжол, успокойся. Правильно сказал Матвеич — по себе человек измеряет людей. Каков сам, такие и люди кажутся. Положим, обида у тебя в сердце на людей, хотя винить надо самого себя. А если считаешь себя неспособным на предательство, то почему другие могут это сделать? Не все, но большинство...
Остыл Ташеев: сошел гнев с лица, обмякли плечи; он тяжело дышал, как загнанный конь, — с хрипом и свистом, и затравленно смотрел по сторонам, уже сожалея о сказанном.
— Уж слишком неточный твой расклад, Аманжол, — продолжал Потапов, подойдя почти вплотную. — Все по полочкам определил — люди подлые, один ты хорош. Так не бывает. По-твоему, и мы из той же породы?
— Я не говорил, — отступил назад Ташеев.
— И то ладно. Не надо, Аманжол, на людей кидаться. Много у каждого копится на душе. Порой такого тяжелого, что сгибается иной человек к земле и уже не живет, а ползает на карачках — так ему легче и при случае может укусить ближних, понизу-то сподручней. Нет, Аманжол, не верю, что ты такой, наверное, потеря Самолета не дает тебе покоя. И не будем мы тебя переубеждать, хотя надо. Одно скажу: жить, как ты, подогревая в себе обиду, — немало бед испытаешь и сам, и другие люди. — Уже обращаясь ко всем, Потапов сказал: — Пошумели, и хватит. Пора спать, ночь на дворе.
Не скоро, но все же утихли путники. Волнения и трудный день сморили их. А Димка Пирожков уснуть не мог, даже не пытался. Внутри у него возник неизвестный голос, четко и уверенно повторявший: «Пришел твой час, ты должен что-то предпринять, обязательно. Ты должен...» У Димки не появилось и капли сомнения в правомерности этого требования, ибо он ждал — всю свою короткую жизнь — момента, когда он сделает нечто и шагнет через порог, стоящий перед ним, и люди признают его и примут, как равного, в мир взрослых и ответственных решений.
Снежно-каменная пещера остывала быстро. Димка подбросил в печку щепок. Начавшие было затухать угольки сразу заалели, вспыхнул робкий огонек, за ним — другой, и уже загудело веселое пламя. Он смотрел на огонь, бушевавший в печке, слушал твердый голос — больше никаких дум и мыслей, звонкая пустота, но она не огорчает и не пугает, наоборот — Димке легко и радостно ощущать ее, словно сердце его открылось навстречу безбрежности степи, завыванию бурана и далеким звездам, сейчас закрытым тучами. Однако есть они, а потому невидимый свет их и вой непогоды, соединившись, рождали в сердце ответное чувство. Оно большое, необъятное и устремленное к этому суровому, но прекрасному миру, населенному добрыми людьми. Они, как и Димка, любят его, они живут, чтобы стал он еще краше. Любовь и страдания, слезы радости или утрат — ради него, ради счастья жить и творить на земле.
Димка почувствовал себя всесильным, способным совершить то, что совершали до него люди, — те, которым он отчаянно завидовал, ибо родились они раньше и успели на подвиг, а ему уже ничего не осталось, кроме зависти. Наверное, те тоже в подобные минуты ощущали свою ответственность за мир, в котором жили, и не гнулись под ней, не перекладывали на плечи других, а несли достойно.
Теперь Димка знал, что ему следует предпринять, и его решение молчаливо одобрил голос внутри, — он пойдет на поиски аула, о‚котором говорил чабан. Ведь должен он попытаться, должен! — иначе после не сможет смотреть со спокойной совестью людям в глаза, читая в них немой укор: «Ты мог это сделать и не сделал...» Димка ясно представлял, на какой риск идет; ему не было страшно, внезапно возмужавшее и укрепленное участием и лаской сердце не впустило страх. В этом он ощущал поддержку, и примешивалась к ней некоторая толика тщеславия, скорее, мальчишеская бравада: «Потом они ахнут, узнав, что я смог сделать...» Кто они — Димка конкретно не представлял: все понемножечку —тут и Аверычев, и Тоня, и ребята, и Ташеев, словом те, кто порой пренебрежительно или снисходительно оценивал его.
Из чемодана Димка вытащил сапоги, переобулся. Валенки и меховую шапку он сложил в изголовье у Володьки — если что случится, тот вернет вещи ребятам. А свитер он оставил на себе, понимая, что в одной телогреечке долго не протянет.
Он до отказа накидал в печку дров и крадучись пошел к выходу, больше всего опасаясь — как бы кто не проснулся и не задержал. Димка приоткрыл капот, уже полузанесенный, и через образовавшуюся щель ему в лицо ударил снежный заряд, ударил яростно и колко по глазам. Аж задохнулся он морозным ветром и чуть было не закрыл капотом выход. Но тут же рассердился на себя, под подбородком завязал узлом тесемки шапчонки, поднял куцый воротник телогрейки и выскользнул наружу.