Буран взревел, навалился и прижал Димку к сугробу, как приклеил. В первую же секунду по телу пробежала холодная судорога; здравый смысл нашептывал: бесполезно идти в этакую непогодищу искать жилье. Но он поборол страх, ведь только так сможет помочь людям, отблагодарить их за то, что не оттолкнули, не осмеяли. Да кроме того, он, Димка, сирота, никто не будет убиваться, а может, и повезет, наткнется на аул, он же где-то близко, как говорил чабан.
Сзади, в остывающей пещере, спали спутники этого злосчастного рейса. Отсюда, из рева бурана, сквозь толстую снежную стену Димка словно бы услышал натужный хрип директора совхоза и даже увидел, как тяжело поднимается его грудь; беспокойно ворочается на досках с боку на бок тракторист Володька, поджимая коленки к животу, чтобы согреться. А Тони не видел Димка — перед глазами сиял свет и струилось тепло, наполняя одинокое сердце любовью; в ней, в этой любви, соединилось для него все, чего ему так не хватало в суровой пацаньей жизни — материнской ласки, отцовского понимания и справедливости. Димка захлебнулся внезапными слезами, беззвучно прошептал: «Мама...» — и оттолкнулся от сугроба.
Проваливаясь по пояс в снег, он пересек реку. На противоположном берегу — тоже откосы, и Димка побрел вдоль них, изредка сворачивая влево, чтобы попытаться подняться наверх. Когда скалы кончились, как обрубленные, он выбрался на берег — навстречу бурану. Тот хлестал; стараясь повалить и сбросить в реку, но Димка, согнувшись, укрыл лицо сгибом локтя; шел и шел он по твердой степи — не задерживается на ней снег. И полонбыл Димка неистраченной сыновней любви к той, которую едва помнил, но которая там, среди искрученной непогоды, ждет, давно ждет...
Димка двигался вдоль реки, держа ее по правую руку. Несколько раз он оступался — падал с берега вниз, но выкарабкивался. Окружала его темная движущаяся стена снега, и он упрямо пробивал ее. Телогрейка была почти новой, но грела плохо — скоро холод проник в пазуху, и по всему телу пополз расслабляющий озноб: Занемели, зашлись на ветру колени. Димка на ходу стал растирать их рукавицами. Снег сек лицо, таял и схватывался ледяной коркой. Он чаще и чаще растирал колени непослушными руками; шел боком, тараня встречный ветер, который зло шипел и хлобыстал, закручиваясь, сухими колючими хвостами.
Задеревенели ноги в мерзлых, зачерствевших на морозе сапогах. Хоть бы попалось какое-нибудь укрытие, чтобы в затишье стащить сапоги, размотать примерзшие к ним портянки и растереть ноги снегом. Но пуста степь, неистовствует буран, и Димка, остановившись, попытался пошевелить ступнями, но не почувствовал их.
Димка потерял реку — она сделала очередной поворот, и, даже вернувшись, как ему показалось, назад, он не обнаружил ее; тыркался в разные стороны, но всюду под ногами степная твердь, слегка занесенная снегом. Димка не отчаялся, ибо, выйдя в буран, предвидел и такой исход. Коротка была его жизнь, но довелось испытать всего сполна, а впереди его ждал и манил свет любви материнской, и он заспешил ему навстречу, истово веря, что цель — там, обретение надежд — там, познание самого себя — тоже там, ведь остались в снежной пещере люди, и надо, несмотря ни на что, идти и идти. Сняв рукавицы, он нагреб полные пригоршни сухого, дерущего кожу снега и принялся растирать руки, сразу зашедшиеся в невыносимой ломоте.
Отдохнуть бы хоть немножечко, полежать сейчас же, немедленно. Но он подавлял это желание, инстинктивно чувствуя, что нельзя давать себе послабления. Слышал Димка рассказы, как замерзает человек, стоит ему уступить, и уже ничто не спасет его, просто не хватит сил подняться. И там, где он опустится, быстро наметет бугорок, ставший могилой.
Голая степь кончилась — под ногами глубокий, до колен, снег, лежащий на прошлогоднем ковыле, высоком и густом. Идти стало труднее. Вскоре Димке показалось, что зря он боится присесть и передохнуть, подобрав под себя окоченевшие ноги. В этом нет ничего ужасного, ведь он присядет и отдохнет лишь одну минуточку! Неужели не пересилит себя и не поднимется? Такая мысль разозлила Димку. Он решительно, но неловко, боком, опустился в снег, и степь приняла его, забаюкала, как в постели. Куда-то исчезли морозный ветер и ночь, словно прилег он на майской зеленой равнине под теплым утренним солнцем. «Сейчас не весна, не может быть солнца!» — твердо сказал себе Димка и с усилием поднялся. Сразу же затерзал буран, рассердившийся на то, что жертва ускользнула от него. Усталость и сон одолевали на ходу. Димка ложился в снег, отдыхал по нескольку минут, обессиленный, с трудом поднимался и тащился дальше. Совсем близко он чувствовал степь — руками, коленями; широкая и мягкая, она манила забыться, и Димка, споря с ней, твердил: «Я слышу тебя, степь, я вижу тебя, степь...»