Он уже больше полз, чем шел, поднимался, стиснув зубы, пытался идти дальше и снова валился. За ним оставалась глубокая борозда, быстро заметаемая бураном. Встретилось небольшое понижение, и Димка, нехотя предположив, что впереди какое-нибудь укрытие, не заспешил, а продолжал медленно ползти. Он уперся головой в препятствие и с минуту так и простоял, не веря, не желая верить в чудо; потом осторожно протянул руку, ощупал — вроде бы столб. Придвинувшись ближе, он обхватил его, потрогал языком поверхность. Это была березка. В нем загорелась надежда — из последних сил, спотыкаясь, он сделал пару шагов и вернулся назад. Димка вспомнил, что в степи попадаются березовые колки — хиленькие рощицы из десятка деревьев, одинокие и затерянные в пустоши. Бесполезно искать около них жилье. Потому-то не было желания крикнуть, позвать кого-либо на помощь.
Держась за ствол, Димка боком сел в сугроб, прижался к комлю и обхватил березку. Мелькнула мысль: «Это она звала меня...» — и он закрыл глаза, наконец-то обретя угасающим сознанием здесь, в быстро растущем сугробе, возле одинокой березки, облегчение: он сделал все, что мог, не его вина, что не хватило умения и силенок в тощей пацаньей стати, главное — он пытался.
«Жалко, пропадет свитер Ивана, как он без него обойдется?» — обеспокоенно подумал Димка. Замерзая, он снова видел теплую вечернюю степь. В угасающем небе медленно опускалось солнце. Потянул свежий ветерок. Сухие метелки ковыля заколыхались, зашуршали. Неожиданно раздался тонкий свист. Совсем рядом из норы высунул голову сурок и огляделся по сторонам. Вот зверек вылез из норы, сел на задние лапы и опять засвистел. Следом за ним показался другой, вероятно, сурчиха. Они смотрели на солнце, тонувшее за горизонт. Постепенно гасло пламя, соскальзывая в окраину неба. Дрогнул последний слабый луч и исчез.
Покойно и сладостно было Димке; никакого страха перед смертью не ощущал, наоборот, вдруг почувствовал, как он стал расти и расти, тело слилось с бураном и стремительно рванулось над равниной к далекой невидимой Джетыгаре.
...Темна, неуютна и заснеженна степь. Торжественно и печально плачет над ней непогодица. Плотная лавина снега, несущегося со всех сторон, непроницаема, и не видно в ней ни одинокой березки, ни белого сугроба, ни реки и скал, ни человеческого жилья.
А под толстым слоем снега укрылись путники, застигнутые в степи бураном. Спали они тревожно и трудно — быстро прогорали дрова, почти сразу выстуживалась их пещера: нужно было вставать, вновь растапливать печку и ждать, когда ее тепло согреет продрогшие тела. Это полубодрствование мучило сильнее, чем холод, чем голодные спазмы. Новорожденный тоже просыпался и будил криком. Тоня прикладывала его к груди, и он умолкал. Старик приладил палки возле печки для сушки на них пеленок.
Уже глубокой ночью Володька наткнулся у своего изголовья на валенки и меховую шапку. Сначала он ничего не понял — каким образом эти вещи очутились здесь и чьи они. Потом, рассмотрев их в мерцающем свете фонаря, он сообразил — Димки Пирожкова! Оглядел Володька сумрачную пещеру, пересчитал неясные фигуры и разбудил Потапова:
— Дядя Петя, исчез куда-то Димка...
Потапов потрогал валенки и шапку, словно убеждаясь в их наличии, и задумался:
— Наверно, за дровами подался... Вот шалый! Выпороть бы его, вишь, не терпится ему сунуться первым...
Он вылез из пещеры наружу, в буран, поднялся наверх: обшарил поблизости и не обнаружил никаких следов — трактор завален сугробами до кабины, и остатки домика погребены под снегом.
Путники проснулись и, встревоженные, ждали его возвращения. Директор только спросил: «Ну?» Потапов развел руками.
— А я знаю, я знаю, куда он ушел, — печально сказал старик, утирая внезапные тихие слезы. — Чует мое сердце — он в аул пошел, за помощью...
— Не пойдет мальчишка, степь не знает, где аул не знает, — махнул рукой Ташеев. — Близко он. Искать буду.
Ушел чабан. А путники снова замолчали, посматривая на черный провал хода с надеждой, что появится в нем угловатая фигура паренька, смущенного всеобщим вниманием, и полегчает у всех на сердце.
Тянулись долгие минуты. Раскричался ребенок, и напрасно Тоня совала ему в ротик сосок груди — жадно потыркавшись, он опять заходился в плаче. Она попробовала сцедить молоко — бесполезно, опустели груди. Обеспокоенная, Тоня приподнялась на локте и сказала Лепилину:
— У меня, кажется, молоко пропало...
— Ах ты, мать честная, опять приключилась неурядица! Прям, пришла беда — открывай ворота! — аж подпрыгнул старик. — Неужто и взаправду пропало?