Думал Лепилин, думал, и эти новые мысли страшили его своей неожиданностью и очевидностью. Он не желал их — за ними тоже неизвестность, которая не может принести покоя, ибо никак не согласуется с прежними размышлениями и слишком чужая. Ведь выпотрошен он начисто бураном, рождением сына, нелепой гибелью паренька; и окунулся в себя глубоко — до донышка, и увидел пустоту, которую непросто наполнить иными чувствами. Для этого нужно снова прожить жизнь — совсем-совсем другую. Но человеку не дана возможность вернуться к истоку, чтобы исправить ошибки.
Никто не знал о них, и тем не менее Лепилин почувствовал, что весь он открыт настежь, и каждый может, если захочет, заглянуть в душу, и любопытный отшатнется, едва заприметит оголенную и безжизненную пустыню, не орошенную благодатными помыслами, и оттого она захолодела.
Перед Лепилиным явственно возник паренек: у него нет лица — ведь не запомнил его Лепилин! — и эта безликая, но такая знакомая фигура, молчаливо стоявшая возле выхода из пещеры, чего-то требовательно ждала, словно любое дело, намерение и поступок теперь возможны лишь с благословения ушедшего.
Лепилин закрыл глаза, помотал головой, резко откинулся назад, ударившись затылком и спиной о скалу. Видение исчезло. И Лепилин, стиснув зубы, у кого-то просил защиты, кого-то умолял бросить кроху покоя и избавить от всего нового, входящего в его жизнь. Он не хотел этого нового, он будет ему сопротивляться...
Над степью стих буран. Сквозь узкие разводины быстро несущихся облаков низко проглянул краешек луны, и высветилась на мгновение предутренняя степь — голубовато-белая, с тенями под скалами по берегу замерзшей реки.
А потом был день. Холодное солнце светило неистово, и лавина остывшего огня лютовала на притихшей заснеженной равнине. Наполненный этим негреющим свечением, вымороженный воздух шуршал невидимыми льдинками. Еще ночью гулял разухабистый буран, а сейчас небо высинело до хрупкости, схожей с молодым прозрачным ледком над озерной глубиной. Горизонта нет, лишь вдали колеблется неясная серая дымка, в которой плавает миражом подрезанный ею купол Джетыгары.
Непогода омертвила степь, выстудила круговертью, унесла злым ветром и развеяла даже самую крохотную приметочку жизни: ни деревца, ни пучка ковыля, ни тем более живого существа — птицы ли, волка, а другие обитатели на зиму зарылись глубоко и спят до тепла.
Пусто в нагой степи. Только бредет одинокий человек. Бредет не час, не два. Время для него слилось в сплошной поток, имеющий лишь начало, а куда вынесет — неизвестно.
Одет человек в длинный тулуп, на глаза надвинут лисий малахай, ошпаренные морозом скулы почернели, реденькая бородка, усы и брови покрыты инеем. Дышать трудно, стылый воздух обжигает горло и внутренности, поэтому человек узкой щелью рта захватывает глоток медленно, чтобы тот успел согреться.
Устал человек, тянет его присесть на снег, передохнуть, но нельзя, может не отпустить тогда стужа, зорко стерегущая степной покой, убаюкает навечно.
Тяжелый тулуп мешает идти, сбросить бы лишний груз и прибавить ходу — в полушубке же удобнее и тоже тепло. Однако человек еще плотнее запахивается, бережно укрывая сверток, припеленутый веревками к груди. В этом свертке скрывается цель, ради которой он шагает многотрудно, одержимый единственным желанием — дойти, несмотря ни на холод, ни на бескрайность степи, дойти и донести.
Иногда из свертка раздается плач. Человек сует туда бутылку с водой, нагретую у своей голой груди.
Редко человек открывает глаза —— от яростной пляски солнечных бликов их пронзает резь, в висках стучит: бум, бум... Перед мысленным взором мельтешат, вспыхивая и угасая, обрывки прожитой жизни, и каждое видение в своей отрывочности словно напоминает ему, что прошел он через многое, испытал многое, трепало его и било, вытравливая суть человечью, и загнало в глухое одиночество, от которого никто не спасет, кроме себя самого.
Еще утром, выйдя из каменно-снежной пещеры, человек помедлил, готовясь в дальний путь: поправил на груди сверток с младенцем, оглядел попутчиков, стоящих рядом. Осунулись их лица, потемнели, но ни в чьих глазах он не уловил мольбы о помощи или страха. Сначала показалось, что они, обессиленные бураном, потеряли всякий интерес к своей судьбе, лишь у женщины, поддерживаемой мужем, по щекам текли и замерзали слезы. Еле-еле убедили ее, что ребенка нужно быстрее нести в аул, а дойти может один человек: он, Аманжол, ведь означает это имя — счастливый путь: так нарекла мать, пожелавшая сыну не заблудиться на степных дорогах.
Вокруг похлопотал старик — осмотрел с боков, легонько оглаживая, словно убеждаясь в крепости степняка-азиата, на груди плотнее запахнул ему тулуп. Потом он подтолкнул в спину: «Ну, топай, топай...» — и прикрыл, отвернувшись, голой ладонью глаза, увлажнивитиеся вроде бы от ярких солнечных лучей.