Человек шагнул вперед, на нетронутый снег — в степь; она приняла его и повела по одному из бесчисленных путей, лежащему чуть правее утреннего солнца. Он пересек реку, по расщелине, высмотренной еще с другого берега, поднялся наверх и оглянулся: под скалой чернели неподвижные фигуры людей; человек вдруг почувствовал, как с каждым шагом, удаляющим его от них, тяжелеет сверток у груди, будто вместе с младенцем принял на себя нечто большее — судьбу этих людей, намеревавшихся построить новую жизнь в степи. Они еще плохо знают ее, эту строгую землю, придет время — и она потребует ответа.
Он шагал и шагал по сыпучему снегу, и сухой скрип под ногами походил на назойливый вопрос: «Идешь? Идешь?» То сама строгая земля пытала своего жителя, ибо ей, умиротворенно жившей тысячелетия, тоже виделись новые времена. Она куталась в снега и бураны, щурилась в остывшем солнечном пламени. Это ей знакомо, так было всегда, она привыкла дремать в такую пору, а вместе со строгой землей утихомиривалась и жизнь. Человек почему-то подумал, что подошва его валенка наступает на семена и ростки, готовые к приходу весны. Он отдернул ногу, потом попытался рассмеяться, но лишь прохрипел и мельком удивился этому. Раньше человек не задумывался о том, куда и на что наступил: исходил степь, изъездил — топтал и топтал, после гона отары оставалась полоса выщипанной и иссеченной земли; а жизнь не кончалась, видно, не убудет ее, если уходит она, чтобы возродиться обновленной.
Сквозь толстое одеяние он спиной почувствовал требовательный взгляд — будто с молчаливой укоризной смотрит вслед жена, Чапигат. Человек оглянулся, но ничего не увидел сзади, кроме необъятной белизны, остро полыхнувшей по глазам. И он закрыл их, спекшимися губами беззвучно прошептал: «Чапигат, ты где, Чапигат?» Она сразу возникла перед ним, но не такой, какую запомнил перед уходом с Самолетом, а боязливой девчонкой, впервые вступившей в его одинокий дом. Уже давно она стала для него лишь матерью Ильяса и обязательной частью степной жизни — вместе с ним ходила за отарой, вела домашнее хозяйство, и он воспринимал это как должное, как веками установленный порядок. А сейчас ему вдруг захотелось услышать ее песню, одну из тех, что когда-то пела над сыном. Обожгла ему сердце тоска по молодости, порастерянной и не оцененной им, захлестнутым обидой...
Вроде ровна и безжизненна снеговая пустошь — всласть отгулялась, набушевалась по ней непогодица. Но человек помнил, что где-то сзади, в степной глухомани, остался бугорок, занесенный снегом. Укрыт в нем, в ледяной броне, верный Самолет. Никогда больше не блеснут рядом преданные собачьи глаза, не раздастся его притворно грозный лай, которым он сбивал в плотную кучу овечью отару, не давая ей разбрестись по степи и пропасть, как исчезает вода в песке.
Впереди ли, а может, где и поблизости — другой холмик, упрятавший приезжего паренька, совсем незнакомого. И эти две отметины на бесчисленных путях-дорогах — словно два предела, стиснувшие между собой человека, заметавшегося в поисках выхода. А сверток на груди согревал, уже не тянул к земле; человек шел почти не чувствуя его тяжести, — даже бесследно испарилось желание присесть и передохнуть; наливалось уставшее тело огнем, зажигавшим в душе зной.
Это память полыхала зримыми видениями, они окружили со всех сторон, и в их гомоне человек улавливал требовательные вопросы: кто ты есть и зачем? Он не уклонялся от жалящих уколов, а упрямо, набычившись, пробивался им навстречу. Видения отступали, таяли; скрип снега под ногами возвращал к реальности — к той строгой земле, сыном которой он был и которая тоже вправе спросить сполна.
Земля чутко ждала от него ответа, но что он мог сказать? — если силы на исходе, если смерть Самолета и бедствия в буране разбередили прошлое, если новые люди, появившиеся в степи, так безжалостно прямы и... порой беспомощны в здешних испытаниях, поэтому нуждаются в нем.
В то же время какой-то сначала робкой, а потом все крепнущей мыслью он яснее понимал, что живы люди такими вот испытаниями. Прежнее, отошедшее — пусть горькое и обидное — лишь предвестник главного. Оно может встретиться неожиданно, и его нужно ощутить, разглядеть и не отвернуться.
Он встретил и не отвернулся. Значит, нужно дойти. Пусть ярится стужа, пусть горит белая равнина, охваченная холодным пламенем, пусть лежат впереди немеряные километры по скрипучей снежной целине!