— Будешь подгонять, раз начальство с нас шкивы требует, будто мы их делаем. А вам скипидаром задницы помазать, быстрей завертитесь! Во, гляди-ка, Бабыкин мчится, то-то буза заварится! Васька, проснись! — затряс он своего напарника, привалившегося к колонне и слегка всхрапывающего во сне. — Во, черт, где хошь удрыхнет!
Напарник спрыгнул с ящика очумелый, взъерошенный, кинулся к ларю, растерялся:
— Дядь Матвей, нету!
Диспетчер сборочного цеха Бабыкин, припадая на левую ногу, спешил и еще издали, перекрывая гул станков, вопрошал: — Где шкивы? Почему нет шкивов? Покуриваете?
— На подхвате дежурим, да они ковыряются, — оправдывался пожилой подсобник, а Васька скрывал зевоту, и это стоило ему больших усилий: рот перекосился, скулы напряглись.
— Вы думаете подавать шкивы? Или я должен сообщить начальнику производственного отдела? — диспетчер говорил Шандабылову, но смотрел в сторону — небольшого роста, неестественно прямой, подбородок задран вверх, правая рука в черной перчатке прижата к груди.
— Будут шкивы, скоро, — сказал Шандабылов. — Парень вот освоится...
— Чехарда у вас, мастер! Не могли поопытней поставить токаря?
— Мне лучше знать, кого ставить! — ответил Шандабылов и дружески коснулся плеча диспетчера. — Не заводись, Бабыкин, побереги здоровье...
А Никита не слушал словесную перепалку, забыл он и про обед. Чугунные отливки не поддавались ему — то никак не отцентрует, то попадет неотожженная: тогда вылетал сноп искр, раздавался противный скрежет. Никита досадливо морщился — горел резец; торопливо ставил новый. Опять пыль лезла в рот и нос, трудно дышать. Он смахивал со лба грязный пот, хватал заготовку, зажимал в патроне, подводил резец: ему страстно хотелось, чтобы все у него получалось, как у мастера, — уверенно, споро; желание не опозориться подстегивало парня, уже не было сил, а он не прекращал работы, даже не заметил, откуда берутся исправные резцы, — их заправлял мастер и клал на тумбочку. И лишь к концу смены он попал в ритм, детали обрабатывались легко, к тому же стал определять по звону каленые отливки и регулировать обороты. У него появились свободные секунды. Тогда он отдыхал, оглядывался: солнце скрылось из окон, и постепенно исчезали светлые блики с пола, станков, серели стены.
Кабалин, как обычно, заворчал — он любил подбивать бабки и на этот раз не удержался:
— Из бригады я тебя пока вычеркиваю, понюхай настоящего пороху. Айда в душ, пополощемся.
Смывая с тела пот и чугунную пыль, Никита мысленно стоял возле станка, мускулы изредка непроизвольно сокращались, как бы вспоминая лихорадочные рабочие движения, и их судороги вызывали мучительные покалывания; теплая вода лилась, успокаивая и убаюкивая. Сладкая истома клонила ко сну.
— Эгей, разморило, что ль? — гаркнул над ухом Кабалин.
Никита очнулся и испуганно посмотрел на распаренные до красноты телеса бригадира, позавидовал его почти квадратной груди, густо заросшей пушистыми рыжими волосами, сравнил с собой — куда тягаться тощей мальчишеской фигуре со статью матерого мужика! — а тот с наслаждением хлестал мочалкой по бедрам.
В раздевалке Кабалин задержал уже одевшегося Шандабылова:
— Федорыч, магарыч ставлю! Звонил в роддом — дочка родилась! Айда, навестим жену, потом ко мне...
— Бракоделом заделался? Ты ж мальчонку хотел!
— Клавка перетягала, она богатырь!
— Не смогу, видать. Я в завком бегу. Клаве привет передай. А магарыч в другой раз раздавим.
Никита удивился неожиданному проявлению чувств этих людей, таких серьезных и сосредоточенных в работе, словно запирают накрепко они свои души; не позволяя тратить ни грамма энергии на пустяки. А для них он посторонний, пацан, едва вылупившийся из учеников... Никита застегнул пуговицы рубашки. Свою и Кабалина спецовки повесил в шкафчик, защелкнул висячий замочек.
— Двинулись? — Кабалин обнял парня за плечи, подтолкнул к выходу; и говорил, не переставая, на ходу: — Ух и девка здоровенная, вся в мать! Четыре шестьсот весит, не шутка! — Его осенило: — Слышь, айда со мной, проведаем Клавку, дело говорю!
Он просветлел, резкие черты лица разгладились; от счастья, хоть и жданного, но все-таки свалившегося неожиданно, круглились глаза, и если бы не глубокие морщины, то вполне сошел бы за молодого парня — столько в нем обнаружилось ребячества: Кабалин, выйдя из цеха, поддал комок бумаги. Заразившись его весельем, Никита отпасовал комок.
Солнце провалилось за высокий корпус кузницы, только кроваво горели стекла в окнах верхних этажей других корпусов, золотились крыши и принарядились липы, росшие двумя рядами вдоль проезда.