Раскаяние, боль — все испытал Никита, жадно вникая в сбивчивое повествование: разве имеет он право осуждать кого-либо? Многие носят в душе горе: одни — большое, необъятное, другие — маленькое, похожее на обычные житейские неприятности; и не просто различить их, они одинаково порождают страдания.
— Где мастеру губу покалечило?
— Он в войну на флоте служил, там и ранило. Повезло ему — лицо что, осколок в груди до сих пор сидит...
Они надолго умолкли. Отчим, облегченный, ясно посмотрел на пасынка и сказал:
— Не пора ли спать? Тебе рано на работу. Заговорились... Ты поосторожней, ребят не разбуди...
Дома Никита разделся в темноте, нащупал Кольку и отодвинул к стенке, лег на спину, подложив под затылок руки.
Отчим пробрался за печь, с трудом залез на кровать, мать спросонья спросила: «Шляетесь, полуношники?» Рядом посапывал братишка, острая коленка, упиравшаяся Никите в бок, изредка вздрагивала — ему, наверное, снились сны — яркие, где много солнца и брызжет водопад. Печь серо дыбилась, на ней косые пятна — это светил уличный фонарь и отпечаталась оконная рама.
Никита забылся незаметно, призраки, обступившие его, стушевались, исчезли; легкое, как пушинка, тело воспарило навстречу фонарю, под конус света...
Всегда так — будто только-только закрыл глаза, а уже осторожно теребит мать: «Вставай, пора на работу!» Никита, чуть приоткрыв веки, посмотрел в окно: прошел дождь, и фонарь, умытый, покачивался. Никите почудилось, что фонарь доволен наступившим бездельем: «Посветил — надо и отдохнуть!»
Мать сунула руку под одеяло и пощекотала Никите пятки. Отбрыкиваясь, он вскочил. Братишка, раскинувшись на подушке, безмятежно спал. В углу посапывал отчим.
Перекусив, Никита положил в карман куртки сверток с бутебродами. Выйдя из подъезда, он поежился — после дождя прохладно. На листьях деревьев и проводах повисли крупные капли, потемнела мокрая изгородь палисадника, но краешек солнца уже пылает над крышами, и округа скоро подсохнет.