Купец сообразил, что совершил оплошность.
— Подарить я еще мог бы дорогую вещь. Но продать — не продал бы.
— Все равно не надо.
Старик Христофор смотрел на купца настороженно, враждебно, точно ожидал подвоха. Но Соколов был неглуп. Купец сказал Христофору:
— Нет, пожалуй, я тебе не отдам. Такого не купишь. И скучно без него. Это вещь для души.
А тунгус, спокойный, трогал вещи купца и спрашивал. Каждая вещь его интересовала.
— А это для чего? — спрашивал Христофор.
— Это ночной сосуд. Как тебе объяснить его употребление… — Купец посмотрел на Христофора и смутился.
Глаза Христофора, умные, смеялись над купцом и над его вещами.
Соколов рассердился на старика, но не показал виду. Единственный человек, с которым он чувствовал себя неловко. У него обычно разговаривали покупатели, он, говорил мало, отвешивал каждое слово. А тут приходилось расходовать слова, тратить. Купец чувствовал пустоту и терял к себе уважение.
Христофор молчал. Пил много. Смотрел на купца и, казалось, смеялся.
— Так, так, — сказал он наконец. — А зверя мало стало. Исчезает соболь. Что будет делать ваш брат купец через двадцать лет?
— А ваш брат, — купец обрадовался этому вопросу, — тунгус?
— Помирать, — сказал Христофор спокойно.
Они начали разговор, говорили долго и откровенно. И купцу стало ясно, что тунгус понимает его и, может, даже презирает и что тунгус, наверное, счастлив своим занятием и своими сыновьями, а вот у него, у Соколова, богатство, но вещи лежат чужие и ненужные ему, и счастья у него нет.
Старик Христофор, прощаясь с купцом, приглашал и его в гости к себе в Чилиры.
— Тихий человек, — сказал он. — Православный. Приезжай. Чаем напою.
Соколову показалось, что старик его передразнил.
Ушел, но дела не сделал. В кредит не взял, да и продать ничего не продал, только разбередил разговором. Лучшая пушнина уходила мимо.
Соколов взгрустнул.
— Обидел ты меня, тунгус, — прошептал он, — не обижайся. Придется тебе принять обиду и от меня.
Но обидеть Христофора было трудно. Старику везло.
Жил он в тайге, выезжал редко, но слухи о его удаче доходили до купца. Рассказывали Соколову, что Христофор напромышлял в этом году много белок. На лодке плыл старик, лодка перевернулась, но старик остался невредим. Легкие сыновья были у тунгуса — сильные. У Соколова не было сыновей. Дочь у него была, старая дева. Завидовал купец Христофору или нет — он сам не мог понять. Но старик его интересовал. А слухи все приходили. Рассказывали уже, что Христофор женил сыновей и сыграл в тайге большую свадьбу. И то, что Христофор сыграл свадьбу и устроил сыновей, Соколов счел за личную обиду. И он смотрел на свою неустроенную дочь и неуютную жизнь в своем доме, смотрел на свои товары, и товары не радовали его. И под влиянием дум и раздражения изменился его характер. Во дворе он протянул железный канат, и вдоль каната стала греметь цепью, бегать злая собака. Завел ружье. Стал осторожным. И на всякого, кто рассказывал о тунгусе, он смотрел с раздражением. И теперь уже не один расчет, а самолюбие его торопило, и ему хотелось увидеть Христофора взволнованным и униженным должником.
Старик Христофор жил неторопливой речной, лесной жизнью, городскими событиями и людьми интересовался мало. Началась война. И везде говорили это слово. Были обеспокоены все. И у многих уже не было сыновей.
Как-то приехал Христофор в город вместе с сыновьями. И сыновья, высокие, ходили по улицам. И многие жители смотрели на сыновей Христофора со злобой: тунгусов не брали на войну. И когда говорили старику, когда шутливо упрекали его за его здоровых и молодых сыновей, он подталкивал их вперед и отвечал всем:
— Николай нас не хочет, — говорил он, — мы зверей стрелять умеем. Человека мы не промышляем.
— Он тебе не Николай, — поправил его строгий Соколов, — а государь наш, император, царь.
Тунгус посмотрел на Соколова, осунувшегося и бледного, с удивлением.
— Нездоров, брат? — спросил он и сочувственно улыбнулся. — Что с тобой, купец?
Купец отчего-то растерялся и не нашел слов.
— Война, — пробормотал он.
— Война, — повторил старик и рассмеялся. — У тебя дочь. Дочерей не берут.
И то, что старик сказал «дочь», показалось купцу насмешкой. Он посмотрел на Христофора. Тунгус был легкий, здоровый, и никто бы не сказал, что ему много лет. Он шел, окруженный сыновьями, — невыносимый. Его бы самого следовало отправить на войну.
— Обидел ты меня, тунгус, — прошептал купец.
Он пришел домой, закрыл дверь и накричал на дочь. Он сказал ей, что она, голодранка, только и делает, что смотрит на парней, не может даже подмести пол, и ее, наверное, никогда не выдать замуж, и что она сама принесет ему в подоле; и хотя на улице было еще светло, он закричал, чтоб она ложилась спать, и что он знает, когда он уснет, она убежит к «своему». Дочь заплакала тоскливым голосом, жалостливо, купцу стало жалко ее и себя, и он прошептал: