— Какое тут слово…
— Довольно, Омелькин… — закричали лесорубы. — Хватит жеребячиться, не в конюшне!
Когда были разрешены все вопросы, Воробей взял слово по вопросу о Ланжеро.
— Человек этот, — показал Воробей на Ланжеро, — делегат другого тысячелетия. Скажете: загнул. Дело не в этом. Нам его из первого века надо перетащить в наш, в комсомольский. Правильно говорю? Нужно ему все показать, все отрасли производства, чтобы он мог себе выбрать профессию по душе.
Ребята согласились с Воробьем. Между собой они долго спорили, с чего должен Ланжеро начать.
Кешка-моторист настаивал, чтобы Ланжеро ознакомился сначала с техникой, постоял у мотора.
Конюхи настаивали на том, что должен он пройти через конюшню, начать с коня.
Спор продолжался долго.
Ланжеро проголодался. От парня в фартуке пахло свежим хлебом.
— От тебя вкусно пахнет, — сказал он парню в белом фартуке. — Нет ли у тебя с собой хлеба?
— Идем! — позвал парень в фартуке. — Я дам. Я тебя накормлю.
Так оно и произошло само собой, что Ланжеро начал свое восхождение от первого к двадцатому веку не от машины и не через конюшню, а через пекарню, где пахло жаром из печей и мукой.
Тесто, огромное, пышное, мягкое, живое, обрадовало руки Ланжеро.
Ланжеро вылепил из теста оленя, маленького кита и нерпу возле большого камня.
Парень, в белом фартуке улыбнулся и, схватив из кадки большой кусок теста, бросил его на стол и стал его бить, подкидывать, мять.
— Ты мне оленей не лепи, — сказал он, — валяй, брат, хлеб.
И Ланжеро начал под руководством парня кидать об стол, бить, мять, подкидывать кусок теста, борясь с желанием придать ему какую-нибудь форму.
— Тесто, — сказал он как-то парню в белом фартуке, — как твое лицо расплывчатое. Так и хочется из него что-нибудь вылепить.
— Как? — удивился парень в фартуке. — И ты тоже надо мной насмехаешься?
— Да нет, я не смеюсь.
— То-то, — сказал парень. — А то лесорубы надо мной насмехаются. Подумаешь, только и знают, машут топором. А без меня дня не проживут, без моего хлеба. А ты и в самом деле не смеялся?
— Да нет, нет.
Идя по поселку, Ланжеро боялся, что встретится с Воробьем. Там, у Воробья в записной книжке, перетянутой резинкой, в боковом кармане тужурки, находится смеющееся лицо девушки с прищуренными глазами, — видно, ей в глаза попало солнце. Ланжеро еще раз хотелось взглянуть на эту девушку, потому-то он и не хотел встречаться с Воробьем.
Глава девятая
В поселок приходили письма, правда, довольно редко. Это был большой день, когда приходили письма.
Письма получали все, кроме Ланжеро и еще одного парня. Парня этого звали Чижов.
Чижов был очень странный парень. Ланжеро это сразу заметил. И держался он не так, как другие, а все в стороне, все один.
Ланжеро подошел к нему.
— Давай поговорим, — сказал Ланжеро, — хочешь, я тебе скажу, о чем я думаю.
— Не хочу, — ответил Чижов, — дума — не разговор. Она любит, чтобы человек один на один с ней находился.
Ланжеро улыбнулся.
— Вот я и хотел тебе это сказать. Я смотрю на тебя и вижу — ты думаешь. Я тоже люблю думать.
— Ну, что ж, — сказал Чижов и усмехнулся, — давай думать вместе.
Он снял скрипку, висевшую на стене, и тихо провел смычком.
Ланжеро показалось, что подул ветерок, где-то закричала река, словно сон.
«Вот дождь и звезда, — думал он. — Вот птица. Эта птица заблудилась в ветре. Вот олень. Он проснулся. В воду упала большая звезда».
Скрипка, вещь эта, она была словно сделана из человека. Она кричала, как человек. Ей было больно. Удивительный парень этот Чижов, он играл то, о чем Ланжеро думал, о девушке, голос которой сейчас молчит, о девушке, которая сейчас в Москве, песня ее в ящике, а лицо в кармане у Воробья спрятано вместе с записной книжкой — не лицо, а отражение лица. Ланжеро стало грустно.
Песня подружила Ланжеро с Чижовым. У Чижова все было не так. У других были родные и друзья, у Чижова не было никого. В комнате его было пусто. Стены были осенние, грустные и весной, и зимой, и летом.
Лесорубы не любили его скрипки.
— Душу тянешь, — говорили они, — душа не резина.
Вместо приветствия лесорубы кричали ему:
— Грустишь? Не надоело еще?
— А что, разве запрещено?
— Осень у тебя в инструменте. Хуже зимы. А ты солнцем бы нас порадовал.
— Бывает и с солнцем. Солнце — и то грустит. Особенно наше сахалинское солнце.
Однажды ночью Ланжеро вскочил. Ему приснилась девушка, та, которая пела. Она сидела над водой у реки, лицо ее было смеющееся, а глаза прищурены, словно туда попало солнце.