Созвучность мыслей и чувств этих двух художников — борцов за революционное переустройство жизни не раз объединяла их творения под одной обложкой украинских журналов, альманахов и антологий. Поэтому есть все основания собрать их лучшие произведения и в этом томе.
«В мире идей красоты и добра — он «свой» человек, родной человек… Обо всем подумавший, он как-то особенно близок к хорошему, и в нем кипит органическая брезгливость к дурному. У него тонко развита эстетическая чуткость к доброму, он любит добро любовью художника, верит в его победную силу, и в нем живет чувство гражданина, которому глубоко и всесторонне понятно культурное значение, историческая стоимость добра».
Так Горький определял внутренний облик Михаила Михайловича Коцюбинского. Знаменательно, что Горький подчеркивал не стихийную, идущую, так сказать, из самого сердца доброту Коцюбинского, а сознательность его доброты, вызванную историческим пониманием своего времени. Писатель вращался в кругу идей революционной социал-демократии, с юношества испытывал преследования полиции и жандармов, всегда находился под негласным надзором. Все это лишь обостряло его стремление к свободе, конечно не только для себя, но и для своего народа.
Когда читаешь и перечитываешь рассказы и повести Коцюбинского, всякий раз воспринимаешь их как бы заново. Так бывает с настоящими произведениями искусства, где образы раскрываются во всей многосторонности мыслей и чувств.
Широки и безмерны поля Кононивки, воспетые в новелле «Intermezzo». Через восприятие героя, чуткого, благородного художника и мыслителя, наделенного тонкой, нервной натурой, весь этот пейзаж выглядит как движущаяся картина, отражающая малейший душевный порыв. Это как бы непрерывно проходящая перед читателем кинолента, каждый кадр которой создает впечатление, и все они сливаются в одно мироощущение: «Мои дни текут теперь среди степи, среди долины, по края налитой зелеными хлебами. Бесконечные тропинки, скрытые, интимные, точно предназначенные для самых близких, ведут меня по нивам, а нивы катят и катят зеленые волны и доплескивают их до самого горизонта. У меня теперь особый мир, он подобен жемчужной раковине: сомкнулись две створки — одна зеленая, другая голубая — и замкнули в себе солнце, точно жемчужину. А я там брожу и ищу покоя. Иду. За мной неотступно летит облачко мелкой мошкары. Могу подумать, что я планета, движущаяся вместе со спутниками».
В этом пейзаже все субъективно: образы зеленых хлебов, безбрежного голубого неба, того «особого мира», в котором находится герой, и к своему отшельничеству он относится явно иронически, называя себя то «жемчужиной», замкнутой в раковине природы, то планетой, окруженной толпой спутников — мошкарой. Такой крайний индивидуализм, такое копание в собственной психологии отнюдь не свойственны самому Коцюбинскому, писателю масштабного видения мира. А между тем много раз делались попытки совершенно слить героя «Intermezzo» с самим писателем, сопоставляя строки из этой новеллы с отдельными местами его личных писем. Не надо забывать, что Коцюбинский по преимуществу лирик. Не только в «Intermezzo», но и в других рассказах («Цвет яблони», «Неизвестный», «Дебют», «На острове») повествование ведется от первого лица или, во всяком случае, сквозь призму ощущений героя. Однако это вовсе не значит, что во всех этих героях надо видеть непременно Коцюбинского.
Вернемся к новелле «Intermezzo». Отрешенность героя от жизни, уход его «на природу» оказываются мнимыми. Такой волевой человек, от имени которого ведется рассказ, не может забыть людских страданий, не может не думать о том, какими средствами от них избавиться. Для поворота мысли героя нужен любой повод: вид села, «кучки убогих соломенных крыш», врывающихся резким диссонансом в красоту и безбрежность природы, и, наконец, встреча с крестьянином, вселяющим в сердце героя чувства, от которых, казалось, он отошел в своем одиночестве. Забитый крестьянин говорит о своей страшной жизни. «Он был для меня как палочка дирижера, вызывающая внезапно из мертвой тишины целую бурю звуков», — говорит герой. Ему в душу западают признания крестьянина: «Люди хотели голыми руками землю взять, и вот добились: кто давится в могиле сырой землей, а кто копает ее в Сибири… Ему еще ничего: год бил вшей в тюрьме, а теперь раз в неделю становой бьет его по морде…» Слушая эти слова, герой рассказа повторяет как властный припев: «Говори, говори!» — и чем больше он слышит о народных горестях, тем больше сердце его наполняется гневным протестом. Раньше он хотел замкнуться «в раковине», теперь иные желания обуревают его: «Иду к людям. Душа готова, струны тугие настроены, она уже играет…»