А певица, сама аккомпанируя, ответила ему уже иначе, не так, когда пела одна; ее мертвые, бездушно-красивые звуки ожили:
отозвалась она.
зазвенела от порога страстная нота.
заражаясь его огненным чувством, восторженно замирала она.
обжигал он ее каждым звуком и звенел, и умолял, и уносил куда-то, захватывая дух…
На момент он унес ее в иной мир: она забыла, где он и кто это поет.
Ей казалось, что наконец она слышит голос того, кого она тщетно искала в толпе чересчур обыкновенных людей, что это «он», необыкновенный, зовущий куда-то ввысь, к светлому и героическому, он, полный огня силы.
И с неожиданным для самой себя порывом бешеной чувственности, изнемогающая от поднявшейся в ней волны страсти, она, побежденная, зачарованная, страсти замерла вместе с ним на высокой, тающей ноте:
замирал тенор.
Дуэт был кончен.
Ошеломленные слушатели пришли в себя и удивленно смотрели на вдохновенного певца.
А он, уже с прежним деревянным лицом, по-прежнему стоял у порога, вытянув по швам красные, узловатые руки.
Потом, засуетясь, смущенно стал прощаться, как бы стыдясь чего-то, оделся и, не подавая никому руки, униженно вышел.
По уходе гостей Елена Николаевна со стоном заломила руки, так, что хрустнули ее бледные пальцы, и почти упала на диван в бессознательно-драматической позе.
Она словно замерла, сжимая ладонями виски и устремив туманный взгляд в одну точку. Углы плотно сжатого тонкого рта опустились еще больше, каменный, твердо очерченный подбородок выдвинулся вперед, между бровей опять легла складка, и все бледное лицо ее под синеватым светом фонаря снова стало похоже на лицо Медузы.
Так она сидела долго и не замечала времени.
Была уже глубокая ночь, когда задребезжал звонок, внезапный, громкий и долгий, звонок хозяина. Она ненавидела эту манеру звонить. Вскочила и бросилась в свою комнату.
Но он уже появился на пороге.
Это был приземистый, грузный мужчина средних лет, с широким красным лицом и короткой окладистой бородой.
Войдя, он пошатнулся, выронил палку и засмеялся. Он увидел только кончик ее платья, мелькнувший за дверью, и что-то сказал.
Долго пыхтел и возился в передней, снимая калоши, поднял палку и опять уронил ее. Прошел в кабинет. Потом опять вернулся к дверям жениной комнаты. Долго и тяжело дышал.
Наконец, осторожно стукнул в дверь.
Молчание.
— Елена, ты спишь?
Его хриплый голос звучал неуверенно, робко.
— Отопри, Елена… одну минуту!
— Я сплю! — отвечал ее дрогнувший голос. — Нельзя! Завтра!
— Одну минуту, Елена! Нельзя же так…
Помолчав, она отперла.
Он вошел без пиджака, тяжело дыша, толстый, с набухшими веками, посоловелыми глазами. От него пахло водкой.
Половину крохотной комнатки занимала ее кровать. У окна стояли маленький столик с зеркалом и мягкое кресло, в котором, насторожившись, сидела жена, одетая.
Стула не было, он сел на кровать. Напряженно и тяжело молчал, потирая широкой ладонью лысину на своей круглой, коротко остриженной голове.
— Надо поговорить! — наконец сказал он. — Так нельзя жить!
— Да, нельзя! — как эхо повторила она.
— Ты хочешь бросить меня?
— Да, Александр! Нужно разойтись! Но мы поговорим об этом завтра. У тебя язык заплетается.
— Это ничего… язык… Голова у меня трезва… А не пить в моем положении невозможно… Так, значит, решено?
— Да.
Она сказала это короткое слово, не глядя на него, с каменным лицом, холодно и твердо.
— За что? — спросил он, и злоба мелькнула в его маленьких, заплывших глазках.
— Александр! Вспомни, чем ты был прежде и до чего дошел теперь. Ты живешь в одном мире, я — в другом. Ты потерял интерес ко всему, кроме себя. Ты — эгоист.
Он перебил с желчным смехом.
— Ха! Как я низко пал в самом деле. Эгоист! Живем в разных мирах. Да-а, я одинок, это правда!
Голос его задрожал.
— Но кто виноват в моем падении, в том, что я выдохся, устал, отупел, стал ко всему, как ты говоришь, равнодушен? Да, было время, когда я горел и кипел… Я никогда не был героем, я заурядный человек, но когда была юность и когда поднималась волна и все шумели, тогда шумел и я… мы шумели! И, шумя, мы катились все дальше и дальше, вплоть до ссылки… Вернулись оттуда тихими… Тише воды… Не все, правда, да и не все вернулись-то… А вот такие, как я… средние… они затихли… и я затих… погас. И так рано еще погас-то, в тридцать два года… Ну что ж! Сознаюсь. У меня сплин, хандра… веры нет ни во что…