В такие моменты я обыкновенно вставал из-за своего стола и выходил из ресторана.
Деваться больше некуда. Можно было гулять по главной улице, рассматривать окна магазинов, читать афиши. Я так и делал после обеда.
И вот однажды, читая афиши, я наконец-таки узнал, что в театре идет новая хорошая пьеса.
Решил, наконец, пойти в театр. Хорошо потолкаться в незнакомой толпе, в антракте зайти в буфет, выпить рюмку водки и чувствовать себя свободным наблюдателем человеческой жизни, быть как бы в шапке-невидимке и отдаваться в толпе своим мечтам и мыслям. Хорошо натолкнуться на нечаянную встречу, попасть в какое-нибудь неожиданное приключение.
Кто долго жил бродячей жизнью, у того часто происходят эти встречи с давно забытыми друзьями прошлых лет.
Поэтому я нисколько не удивился, когда во время антракта в буфете театра кто-то схватил меня сзади за рукав и произнес мое имя.
Оглядываюсь — какой-то не очень молодой человек, бритый, с подстриженными усами и морщинистым, лысеющим лбом.
— Да, — отозвался я, — вы угадали, но, извините, что-то не могу вспомнить вас!
— А помните Синицкого? — возразил он звучным, густым голосом…
Я вспомнил, что лет почти двадцать тому назад, когда я и сам был юным, знавал во дни исканий и скитаний восемнадцатилетнего беленького и тоненького студентика Синицкого, который, помнится, пел на вечеринках нежным, еще неокрепшим баритончиком. Между тем юношеским образом и этим плотным, плечистым и немолодым человеком было мало общего, и, если бы он не назвал себя, я бы никогда не узнал его.
— Какими судьбами вы здесь? — спросил он.
— Проездом. А вы? Служите, что ли?
— Да нет, — замялся друг моей юности, — я давно уж по театральной части пошел: оперный певец я, да вот теперь мы оба с женой без сезона остались и тоже временно здесь проживаем.
— Вот как! — удивился я. — Помню, вы пели тогда таким серебряным баритончиком…
— Теперь у меня бас, — солидно возразил певец, — и большой: служу всегда на первых партиях…
— Как же вы без сезона-то?
— Да замешкались в летней поездке и никуда не попали на зиму вместе-то, а врозь служить не хотим…
— Ваша жена тоже на первых партиях? — спросил я, когда мы у буфета выпили по рюмке водки.
— О, да! — воодушевился Синицкий. — Жена моя большая певица, лучше меня, да вот, может быть, сами услышите нас… Слушайте! — вдруг перебил он самого себя. — Давайте устроим концерт: я слышал, что вы с успехом читали в Петербурге…
— Да, но я не умею устраивать концертов! — возразил я.
— Все хлопоты беру на себя! — воскликнул Синицкий. — Уж я — то умею это дело делать… и уверен, что мы с вами возьмем здесь полный сбор!
— Надо подумать.
— А вот мы сегодня же после спектакля и подумаем: зайдем в «Китай», я вас познакомлю с женой, — она здесь же, со мной в театре.
Я согласился.
Был уже последний антракт, и по окончании спектакля, когда я одевался в шинельной, мой товарищ, в верхнем платье, представил свою жену.
Это была маленькая, молодая женщина, одетая более чем скромно, какого-то запуганного вида, похожая на затравленного зверька, с лицом монгольского типа, некрасивая и в довершение всего — рябая.
Впечатление было не в ее пользу: в робкой, скромненькой и застенчивой фигурке этой трудно было допустить оперную певицу, да еще на первые партии.
Наоборот, в товарище моем чувствовался важный актер, знающий себе цену: самоуверенная осанка, драповое пальто модного покроя, манера носить котелок и говорить низким басом с внушительной оттяжкой.