Я чувствовал себя так, как будто бы только что очнулся от роскошных и сладких сновидений, и с тоской начинал бить в звонок, а отец разливал по трактиру звонкие гусельные звуки.
Иногда мы пели дуэтом «Стонет сизый голубочек», или «Вот на пути село большое», или «Ветку». У меня был звонкий дискант, и я любил петь, но петь по принуждению не хотел и часто отказывался. Тогда мы ссорились.
— Пой! — говорил мне отец.
Настроение мое моментально становилось мрачным, я бычился и молчал.
— Пой, говорят тебе! — горячился отец и начинал аккомпанемент.
Гусли рокотали. Я молчал.
— Пой, черт тебя подери! — ревел он на меня в бешенстве.
Я начинал петь, но от грубого обращения со мной у меня совсем пропадал мой обычный звонкий голос; он дрожал, обрывался, слабел, а глаза мои наполнялись слезами оскорбленного самолюбия.
— Громче! — кипятится отец.
Я совсем умолкаю: горло сдавлено спазмой, по щекам льются слезы.
— Тьфу! Ни одной книжки тебе не куплю! Звони!
И он пел один комические куплеты:
Он пел и по-прежнему энергично потряхивал кудрями, но сквозь веселый строй гуслей пробивалась печаль.
Когда по окончании игры никто из публики не подходил к гусляру и не бросал на струны мелких денег, тогда отец посылал меня обходить слушателей с протянутой шляпой в руке. Из-за этого у нас тоже выходили препирательства, но угроза лишения книг действовала, и я шел собирать деньги.
Смущенно путешествуя со шляпой, я чувствовал себя униженным. Некоторые давали мне деньги со словами: «Это тебе», но я все отдавал отцу.
Гости все прибывали, голоса их начинали сливаться в один общий гул, и мы барабанили всю ночь почти без передышки. Мало-помалу фигуры гостей расплывались, разбухали, вырастали до потолка, потом сразу исчезали, гул трактира становился глуше, в ушах гудели только знакомые звуки гуслей, и я звонил сквозь сон, с закрытыми глазами. Толчок отцовской руки пробуждал меня, я поднимал голову и, постепенно склоняя ее, опять звонил, звонил, звонил…
У отца на всех пальцах были кожаные «напалки», иначе, как говорил он, «пальцы можно протереть до кости».
Однажды утром, когда трактир пустовал и мы были свободны, я спускался с отцом по длинной лестнице из трактира, чтобы идти купаться на Оку.
На лестнице, как и во всем трактире, было пусто, тихо. Вдруг на ней появились какие-то люди и бросились к отцу. Один из них, зверообразный, рыжий, похожий на того парня, который хотел разбить гусли, загородил отцу дорогу.
— Ты что, хромой черт, нам вчера испортил дело? — хриплым голосом зарычал он.
— А то, что я не согласен людей грабить, — отвечал отец. — Пошел прочь!
— Ах ты… шерстобит! — злобно зашипел рыжий и схватил отца за горло. Трое других молча вцепились в него, и началась борьба. Рыжий душил его, и отец хрипел, лицо налилось кровью, глаза страшно выкатились. Я пронзительно визжал и колотил ручонками рыжего. Мой визг спас отца: сверху прибежали половые, таинственные люди бросились на улицу и убежали.
Отец едва отдышался.
— Разбойники! — говорил он всем собравшимся. — Хотели они вчера обобрать пьяного купца, да я не согласился, а без меня нельзя было! Так вот — за это! Тут грабежом деньги-то наживают! Ну, якшаться с ними нам не рука!
Он тряхнул кудрями и шутливо добавил, обращаясь ко мне:
— Видно, Копка, здесь у нас дела-то не пойдут по маслу!
Дела шли у нас действительно далеко не по маслу. Доходы, на которые рассчитывал отец, были плохие, а на «темные» дела он не соглашался; значит, о солидном заработке нечего было и думать.
Но я знать ничего не хотел и каждый день клянчил пятак на книжку. Когда в трактир заходил разносчик с коробом лубочных книг и картин, я ударялся в слезы.
— Купи книжку! — умолял я отца, обливаясь слезами.
— Денег нет, не куплю! — сурово отвечал он.
— Купи-и! — приставал я, всхлипывая. — Деньги есть, я сам видел в сундуке!
— Отстань! Какие это деньги? Они нужны тебе же, на сапоги, на рубашку!
— Не надо мне сапоги! Не надо рубашку! Книжку мне! Ведь только пята-ак! — тянул я его за душу.
— Сегодня пятак, завтра пятак!.. Это — его же царствию не будет конца!
— Купи-и!..