Зайти разве к брату?
Федор Иваныч вышел на набережную, разыскал небольшой, серенький домик с палисадником.
На крыльце сидел брат. Он был приземистый, лысый, с длинной рыжей бородой и нисколько не был похож на Федора Иваныча. Сквозь ситцевую рубаху, подпоясанную под мышками, «выщелкнулось» довольно объемистое брюхо.
— Что поздно? — сказал он Федору, подвигаясь и давая место рядом с собой.
— Да так… завернул! — промычал кузнец, присаживаясь.
Он снял с головы потный картуз и, смотря в него, вздохнул.
— Что невеселый? Али все не ладишь с купцами?
Федор Иваныч крякнул, надел опять картуз и заговорил.
Он заговорил о том, как оскорбили его купцы, как он с ними ссорился, как был у инспектора, и что вышло из этого.
Говорил о том, как тяжела жизнь рабочего человека, как трудно ему бороться и как все труднее становится жить.
«Что ни год — уменьшаются силы, ум ленивее, кровь холодней»… — неожиданно ввернул он стихи из Некрасова и заключил задушевным, грустным тоном, понижая голос почти до шепота: — Эх, брат, хоть бы ты помог мне! Не купцов же идти просить! Они скажут: «р-ра-ботай!», а ведь я работаю вот уже тридцать лет, брат!
Федор Иваныч грустно улыбнулся.
Брат покачал бородой.
— Я-то что же? Чем я помогу?.. А ты бы, того… покорился бы им.
— Покориться? Не-ет! — вскричал Федор Иваныч, и черные глаза его вновь загорелись сатанинской гордостью. — Не могу покориться! Понимаешь? Не могу!
Он побледнел и глубоко задышал. Ему уже стыдно было, что он вдруг расчувствовался перед братом.
Брат молчал.
Луна ярко освещала их несходные фигуры: одну — благодушную, а другую — мрачную; облила, словно молоком, кусты акаций в палисаднике и посеребрила неподвижную гладь Волги. У берега стояли черные баржи и суда, неподвижные и таинственные, как спящие чудовища.
— Я бы их! — с глубокой сдержанной злобой воскликнул вдруг Федор Иваныч и сжал кулаки.
Брат немного отодвинулся от него.
— Да-да-а! — протянул он, захватив горстью свою длинную бороду и не находя что сказать. — Трудно тебе, Федор, эх, трудно!
Потом он зевнул.
— О-хо-хо! Господи Иисусе Христе! Сколько горя-то на свете!
И, вставая, добавил совсем в другом тоне:
— Что, возьмешь, что ли, кур-то?
— Давай! — мрачно ответил Федор и тоже встал.
Они вошли в калитку на двор, и хозяин отворил дверь курятника.
— Хватай прямо с нашести! — сказал он добродушно.
Федор Иваныч исчез в курятнике, где тотчас же начался куриный переполох.
— Кто там? — раздался из окна звонкий голос.
— Бери скорее! — торопливо зашептал брат. — Проснулась, волк ее заешь!
Федор Иваныч разбойничал в курятнике. Куры отчаянно кудахтали и хлопали крыльями. Скоро он выскочил из низенькой двери, держа вниз головой в одной руке двух куриц, в другой — петуха.
Но толстая женщина, в юбке, без кофты и босиком, уже шла из сеней к ним.
— Это что за разбой? — завопила она, всплеснув руками, увидев обоих братьев на месте преступления.
— Так что… куры вот… Федору… — робко бормотал муж.
— Куры! Куры! — передразнивала она его желчно. — Твои, что ли, куры-то? Я их сама выводила да сама кормила! Мое это добро, не дам никому! Ах, ты, бардадым, бардадым! Рохля! Дурак!
— Да ведь не чужому… брату! Что ты!
— Какому брату? Какой он тебе брат? И на дух не надо мне твоей родни! Все они у тебя шобонники, голоштанники! Только норовят что-нибудь стащить, пьяницы!
— Тьфу! — плюнул муж.
А она, подступая к Федору Иванычу, задорно и звонко кричала:
— Отдай назад, грабитель!
Федор Иваныч в эту минуту был похож на браконьера: он держал в левой руке всех трех птиц, а правой отстранял от себя бабу. Он свирепо глянул на нее исподлобья и сказал:
— Отойди, тетка, не отдам!
Он выскочил в калитку с курами в руке и быстро зашагал к берегу.
В это время из окна домика высунулась длиннобородая, лысая голова старшего брата, ярко освещенная луной, и прокричала:
— Поезжай на бударе! У берега моя будара стоит!
На Волге было тихо. Вдоль всего берега неподвижно спали длинные, черные баржи. Где-то в трюме слышался глухой и мерный стук водолива, струя воды, которую выкачивали, падала из отверстия в боку баржи и мягко шумела, выливаясь в реке. Где-то далеко играли на гармони, и дрожащие звуки протяжной песни тихо плыли в теплом воздухе. Кое-где на баржах разводили огонь и кипятили ужин в котелке. На других судах рабочие садились в кружок и ужинали, другие молились, обратясь лицом на восток; их черные фигуры отчетливо вырезались на светлом фоне реки, которая блестела под серебряным светом луны. Вдали, за Волгой, чернела узорчатая полоса лесистого берега.