Гамборена временно переселился во дворец и проводил около дома Франсиско все часы, свободные от церковной службы. Сидя у изголовья, он читал молитвы, не забывая в то же время больного, и если тот обращался с вопросом или просил пить, священник, отложив в сторону требник, отвечал на вопрос или подавал питье. Наутро необычайное нервное возбуждение дона Франсиско сменилось глубоким упадком сил и сонливостью. Он что-то невнятно бормотал, не открывая глаз, побежденный неодолимой усталостью. Наступило полное истощение плоти и духа: все части человеческой машины износились, пришли в негодность. Зато разум прояснился: в краткие минуты бодрствования, очнувшись от забытья, больной слышал и понимал все.
— Дорогой друг, брат мой, — сказал Гамборена, гладя его по руке, — вам лучше? Вы слышите меня?
Торквемада утвердительно кивнул головой.
— Подтверждаете ли вы сказанное вчера, подчиняетесь ли воле божьей и верите ли в милосердие божие?
Торквемада ответил тем же молчаливым кивком головы.
— Готовы ли вы отказаться от суетного тщеславия и, освободившись от тлетворного духа себялюбия, смиренным, нищим и нагим молить о прощении грехов ваших, дабы войти в небесную обитель?
Не получив ответа, миссионер вновь повторил вопрос и в подкрепление к сказанному добавил несколько слов, Торквемада неожиданно открыл глаза и, словно напутствия священника не дошли до его слуха, произнес глухим, прерывающимся голосом:
— Я очень ослаб, но благодаря припаркам я поправлюсь и не умру, нет, нет, не умру. Я до мелочей разработал всю операцию с обращением займа, с конверсией…
— Ради бога, забудьте об этом!.. Обратите мысли ваши к Иисусу Христу и пресвятой богородице.
— Иисус и пресвятая богородица… Они милосердны, и я с радостью молюсь им, да продлят они мои годы!
— Просите их о бессмертии души и об истинной жизни, которую нельзя потерять.
— Я уже просил… и вы, отец мой, и Крус, и все остальные тоже просили. Наши общие молитвы дошли до неба, а там ведь не пренебрегают просьбами порядочных людей… Как же, я молюсь, но иной раз… меня отвлекают воспоминания юности, в памяти неожиданно всплывает давно забытое. Как странно! Только что мне припомнился один случай… когда я был еще мальчонкой… с такой ясностью, словно я на миг перенесся в тот исторический момент. — Все больше оживляясь, Торквемада продолжал: — Это случилось в день моего приезда в Мадрид. Мне было шестнадцать лет. Мы приехали вдвоем, я и еще один паренек… Звали его Перико Моратилья, потом он пошел в солдаты, и его убили на войне в Африке… Красивый парень! Так вот, мы добрались до Кава Баха без гроша в кармане. Как пообедать? Где устроиться на ночлег? Старая торговка курами подала нам краюху хлеба. У Перико Моратильи лежал в мешке большой кусок мыла, подаренный ему в Галапагаре. Мы попытались продать мыло, но не нашли покупателя. Настала ночь, и мы устроили, ей-ей, отличную спальню из ящиков на площади Сан Мигель. Выспались не хуже каноников, а проснувшись, придумали, как отомстить людям, которые так по-свински отказали нам в приюте. Еще не рассвело, а мы уже усердно натирали нашим мылом ступеньки лестницы, что ведет на Большую площадь. Покончив с делом, мы спрятались, чтобы поглядеть, как будут падать люди. Ранние прохожие так и хлопались. Вот потеха! Как мячики, катились вниз, аж до самой улицы Ножовщиков. Кто сломал ногу, кто раскроил череп, а у иных женщин юбки задрались на голову. В жизни своей так не хохотали. Жрать было нечего, так мы хоть позабавились всласть. Мальчишеские проделки. А все же дурно. Вот еще один грех, я о нем совсем позабыл. Запишите.