После поражения науки религия полностью вступила в свои права. По общему мнению, ей предстояло выполнить важную задачу. Гамборена и монахиня — сестра милосердия — заняли места у ложа смерти. Семья удалилась в соседнюю комнату.
Дон Франсиско жадно открывал пересохший рот, я сестра спешила подать ему воды. Порывистое дыхание с трудом вырывалось из груди больного. Внезапно предсмертное хрипение смолкло: казалось, настал конец, и монашенка уже собралась поднести к его губам зеркало, когда Торквемада тяжело перевел дыхание и бессвязно прошептал:
— Внешний заем, Куба... душа моя... дверь.
Невидящим взглядом он смотрел на сидевших у его изголовья и не узнавал их. Остановив глаза на монахине, он спросил:
— Откроете или нет? Я жду на пороге…
Гамборена скорбно вздохнул. Тревога его возросла, когда в глазах умирающего мелькнуло насмешливое выражение, с которым он обычно говорил о потустороннем мире. Миссионер шептал слова напутствия, но Торквемада, казалось, не слышал их. Его тусклые, глубоко запавшие глаза, окруженные лиловыми тенями, беспокойно блуждали по комнате. Один бог знает, чего они искали. Гамборена прочел в них недоверие, составлявшее основную черту этого человека, готового вот-вот угаснуть.
Монашенка, с жаром призывая умирающего повторять за ней слова молитвы, приложила к его губам бронзовое распятие. Трудно утверждать, поцеловал ли Торквемада крест, настолько неуловимым было движение его губ. При совершении обряда миропомазания Торквемада был без памяти. Спустя некоторое время его сознание просветлело, и на жаркие напутствия монахини он бессвязно прошептал:
— Иисус, Иисус... мы с ним хорошие друзья... Хочу спасения.
Надежды духовника ожили; если душа умирающего осталась глухой ко всем призывам, он попытается достичь победы страстной мольбой, обращенной к всемогущему творцу, перед судом которого вскоре предстанет душа. Гамборена взял руку умирающего, и ему почудилось, что ледяные пальцы ответили легким пожатием. Миссионер склонился над изголовьем Торквемады, но до слуха его доносились лишь невнятные обрывки слов, стоны и хрип. Гамборена толковал их по-разному: порой, исполненный ликования, он слышал: «Господи... спаси... прости...» Порой ему чудились совсем иные слова: «Ключ... дайте же ключ... Внешний заем... мой плащ... три процента». И безнадежное отчаяние охватывало духовника.
Более двух часов длилась, не ослабевая, агония. На рассвете, когда конец уже был близок, священник и монахиня с удвоенным рвением шептали напутственные молитвы. Приложив святое распятие к губам умирающего, монахиня со всем пылом веры призывала его повторять за ней имена Иисуса и Марии. Обращение — внятно произнес скряга, прощаясь с миром. Мгновение спустя душа его отлетела в вечность.
— Он сказал обращение! — воскликнула с радостью монашенка, скрестив благоговейно руки. — Он хотел, сказать, что обращается к богу...
Положив руку на лоб покойника, Гамборена холодно откликнулся: — Обращение! Как знать — души или займа?
Но монашенка не разбиралась в подобных тонкостях, и оба, упав на колени, стали молиться. Ни одному живому существу не признался отважный проповедник евангелия, о чем размышлял он, вознося жаркую молитву к небу.
Нам, смертным, не дано приподнять темную завесу, отделяющую земное бытие от таинственной вечности; а потому достаточно, если мы скажем, что настал торжественный момент, когда душа маркиза де Сан Элой приблизилась к вратам, ключи от которых находятся у того, у кого им надлежит находиться. Ничего не было видно, только тихо звякнул затвор. Потом раздался резкий оглушительный стук хлопнувшей двери, потрясший вселенную. Закрылась ли она, пропустив душу, или душа осталась за порогом?
Никто не в силах разрешить наших сомнений, даже сам Гамборена, проницательный апостол Петр. Остановимся в трепетном страхе перед непроницаемым покровом, наброшенным на самую сокровенную и прекрасную тайну человеческого, бытия. И не станем гадать, дабы не погрешить против истины, но скажем:
«Как знать, может, Торквемада спасен».
«Как знать, может, он осужден».
Не вздумаем, однако, — упаси боже! — выносить свой приговор.