Смерти Антон Сергеевич не боялся, он даже втайне ждал ее как избавительницу. В самом деле, дышать только для того, чтобы маяться от боли и глотать постылую манную кашу, чтобы только дышать? Видеть солнце и мучиться в тоске по полям, а в тягучей темноте ночи страдать от бессонницы, чтобы еще раз увидеть солнце?
Устал он, очень устал от всего этого и жил надеждой на вечное успокоение и забвение — ждал его, хотя и не торопился уйти от живых людей.
Ждал своего часа.
Однажды — и не спал вроде бы в ту ночь, вроде бы наяву случилось — провалился он в глубокую яму. Темно в той яме было и душно, а где-то вверху виделся ему бледный свет и слышался оттуда голос его внучки Аринки.
Только и слышал он внучку, когда сосунком пищала, а теперь все-таки узнал он ее — плакала Аринка и звала его, наверно. Но Антон Сергеевич даже не пытался выбраться из ямы, знал — не удастся. И тоже плакал, задыхался, захлебывался слезами.
В другой раз вот так же его звал сын.
Старик стал бояться, тишины, в каждом углу ему чудилось что-то жуткое и непонятное. Ночами он бродил по коридору, искал бодрствующих сиделок, медсестер, разговаривал с ними или просто молча сидел — только бы не одному, только бы живая душа рядом. Лишь под утро возвращался в палату.
В его тусклых глазах появилось яркое свечение — это были страх и отчаяние…
И вот он появился — мальчишечка с георгином.
Антон Сергеевич гладил его плечи, прикасался к налитым щечкам, и дрожали у него руки от волнения, от радости.
— Где ты взял такой хороший цветок? — чтобы не молчать, спросил Антон Сергеевич.
— У нас в саду. У нас много разных цветов.
— Завтра придешь ко мне? — спросил старик и испугался, вдруг мальчишка ответит отказом.
— Приду. Если хотите.
— Очень хочу. Приходи. Я тебе шоколадку дам.
— Не надо. У нас есть и шоколад. Все есть.
— Как же тебя хоть зовут-то, славный ты мой?
— Колей зовут.
Приходил Коля и на другой день, и на третий… Приносил цветы, рассказывал, как он обогнал Петьку, когда бегали наперегонки, как поборол Андрюху, самого сильного на их улице.
— А папка завтра уезжает в командировку в Москву… А мамка зачем-то плакала.
Лепетал мальчишечка на коленях у старика, и Антону Сергеевичу было хорошо. Тяжесть в груди стала вроде бы поменьше, не так сильно давила на сердце. Думал старик, смотришь, и дождется он сына с Аринкой с помощью мальчишечки.
— Скажи мамке, пускай не плачет. Еще успеет наплакаться. А папка у вас хороший.
— И я говорю — хороший.
А сегодня Антону Сергеевичу стало плохо. Тяжесть стала до того огромной, что, казалось, кроме нее, в груди ничего нет.
Это конец, подумал старик, и на глазах выступили слезы. Он чувствовал, как они — огромные, горячие — дрожали в глазницах, а потом покатились вдоль носа, коснулись кончиков губ.
Горячие, горькие слезы.
Он заторопился в сад. Думал о мальчишечке: хоть бы пришел, хоть бы еще разок погладить его по голове, услышать лепет, веселый смех… Только пришел бы мальчишечка, раз пурга не пустила сына и внучку. Не стыть же ему одному в черной яме — это страшнее страшного.
С великим трудом добрался Антон Сергеевич до скамейки, умостился и стал ждать Колю.
Холодело у него под сердцем при мысли, что тот может не прийти, может не успеть.
Пришел.
Успел.
— Здравствуй, дедушка Антон Сергеевич, — пропел он, — посмотри, что я тебе принес! Розу! Это мамка велела. Говорит: «Отнеси дедушке…» Уй! Какой ты сегодня красивый! Такой… светлый весь. И побрился.
Антон Сергеевич улыбнулся. Хотел взять розу, но не смог поднять руку и заторопился:
— Сходи, Коля, позови доктора, а сам иди домой… иди. До свиданья, мальчишечка.
Коля опрометью кинулся в больницу и тут же вернулся:
— Домой я не пойду. Серафимка вчера научила меня плести венки из листьев. Сейчас я насобираю красных, желтых, фиолетовых и сплету тебе венок.
Ветер срывал с деревьев яркие листья, кружил их по саду, стайками гонял по дорожкам.
Коля бегал за ними, ловил и смеялся. Ему было очень весело.
Тяжесть в груди Антона Сергеевича таяла и скоро вовсе пропала. Он облегченно вздохнул, еще раз взглянул на хохотавшего мальчишку и крепко закрыл глаза.
Закрыл глаза старик, а звонкая линия не уходила, звала к себе. Яркая — синее с белым. И еще показалось Антону Сергеевичу, будто он мчался на своем паровозе и теперь уж был совершенно уверен: настигнет ту даль, заглянет в неведомое.