П ч е л к а. А ты считаешь, что можно отложить твое воспитание на после войны? (Уходит.)
Пауза. Виктория чуть не со страхом смотрит на Микишева. Ей бы убежать, тактично оставить его одного…
В и к т о р и я (подбежав к Микишеву). Это не по ошибке, не вместо папы… Это вместо «не огорчайтесь» и «до свидания». (Быстро пригнула к себе его голову и поцеловала.) Все. Точка. (Вынула из-за пазухи письмо.) Передайте утром папе, я боюсь, что отдам раньше. Читать вы не станете, самолюбие не позволит… Правда?
Микишев сдержанно козырнул в ответ. Возвращается П ч е л к а.
П ч е л к а. Вот что, Микишев: не вздумай сгоряча уничтожить свои плоты и лодки. Чем черт на войне не шутит, может, еще придется кинуть надводный десант в подмогу подводному. Ты как — готов заделаться Ноем?
Микишев молча поднимается на бруствер. На секунду его фигура резко вырисовалась на алом фоне заката.
В и к т о р и я (смотря вслед). Странно.
П ч е л к а. Что странно, девочка?
В и к т о р и я. Федор Матвеевич, что для вас в человеке главное? Я имею в виду сейчас, во время войны…
П ч е л к а (очень серьезно). Пожалуй, то, что он человек, Виктория Георгиевна. Особенно на войне. (Уходит.)
З а н а в е с.
Картина шестая
«Ателье мод» помещается в глубоком подвале без окон. Оно похоже и на обычную швейную мастерскую (со швейными машинами, паровым утюгом, манекеном, даже с болванкой для шляп), и на воинскую казарму (винтовки у двери), и на женское общежитие. Возле круглой железной печки в углу сушатся чулки и лифчики, койки застелены байковыми и ситцевыми одеялами; среди коек гордо возвышается никелированная кровать с шелковым покрывалом. У противоположной стены — вторая гордость ателье: большое трюмо с треснувшим от взрывной волны зеркалом. Столы завалены ватниками и полушубками в разной степени готовности. На одном из столов, потеснив продукцию, стоит кувшин с желтыми и коричневыми кленовыми листьями.
Т р и ж е н щ и н ы уже спят. Две из них укрылись одеялами, на полу тапочки, все как в мирное время. Третья лежит одетая поверх одеяла, накинув на себя ватник. На ближней койке спит Т и ш к а, тоже под ватником. Бодрствуют А г л а я и Ч е н ц о в а, сидя на никелированной кровати, в изголовье которой висит автомат. Рядом на тумбочке стоят будильник и чашка с чаем. Другую чашку Аглая держит в руках и вкусно прихлебывает с ложечки.
А г л а я. Что ж ты чай, Зинаида, студишь? Хочешь, налью покрепче? (Понизив голос.) У меня есть и покрепче, на смородине настояла. Полезла, дура, в огород за смородиной… когда, думаешь? — под самую первую бомбежку, в августе. Вот натерпелась страху! Это я с непривычки, теперь бы меня туда силой не затащили. Сколько время? (Встряхнула будильник.) Рано, наши еще не выбрались из укрытия… Да не дрожи ты так, Зинаида! Пей чай, долго тебя угощать? (Сует ей в руки чашку.) Нет, мало что мы с тобой проходили военную санучебу! Правильно нас не пустили в окопы прощаться. Знают, что нервы ребятам только испортили бы. А я все же успела: с Викой сегодня обнялась, расцеловалась. До чего похожа на папку — лоб, глаза, губы! Гляжу на нее, а его вижу… Правда, глупая баба? (Осторожно взяла у Ченцовой нетронутую чашку, поставила ее на тумбочку.) Зинуша, нельзя же так каменеть без сна, без пищи… Знаю, знаю, еще бы не горе! Я детей не имею, и то реву по ним, нерожденным, а потерять сына! Нынче другого проводить в бой!.. Дождешься, Зина, утром дождешься Пашку. Вернется живой, здоровый, отомстит за Витьку, за твои слезы. За все отомстит, не такой парень, чтобы не отомстил. И давай отдохнем, голубка. Хочешь, на одну кровать ляжем? Пусть некультурно, зато уютно. Человечнее как-то. Ложись, Зина, к стенке. Ну, с краю. Вовсе не будешь спать? Вот и я — сна ни в одном глазу. Знать бы, что там творится!.. (Встряхивает будильник.) Надо ждать. (Прислушивается к звукам на улице.) Дождь пошел, шумит в желобе. Такое днем было солнышко, откуда взялось в октябре… и опять дождик. Промочит на пруду наших… (Виновато.) Чувствую, что говорю глупость, а не удержаться. Болтаю, болтаю. (Порывисто обняла Ченцову.) Солнышко ты мое хмурое, осеннее! Не горюнься так, улыбнись на секунду! (Помолчав и опустив руки.) Скорей бы утро. Утро — и он живой входит! Живой, любимый… Вот не стыжусь твоего горя, вслух при тебе говорю: люблю! Да тебе все равно. Всем все равно. Только мне чудо и радость. За что? Просто так, счастливая уродилась. Он ничего и не знает. Узнает, скажет: «Пошла прочь, практикантка!» Ну не скажет, подумает… (Внимательно посмотрев на Ченцову.) Почему практикантка? Это ты мне когда-то сказала, помнишь? «Сегодня один, завтра другой. Практика».