В другом воспоминании прошлое было недавнее. Уже студентом, кажется в двадцать седьмом году летом, приехал в родной город — пошел прогуляться. Подходит к деревне (Шуршонки, что ли, версты за три от города), нагоняет его сзади лошадь с пустым тарантасом, без седоков, — поравнялась с Ефремом, запыхалась, косится. В деревню вошел Ефрем рядом с лошадью. Из первых же изб, с правой и левой стороны улицы, высунулось по бабе.
— Гли-ка! Гли-ка! — закричали они в один голос.
Высунулось по мужику.
— Матвейкина лошадь… Слышь, Матвейкина лошадь… — толкнули их бабы.
Оба выскочили на улицу и схватили под уздцы лошадь. Ефрем хотел равнодушно проследовать дальше — мужики заступили дорогу.
— Што его, Степа Степаныч? — спросил один.
— Да ништо, вали, Степа, — кивнул Степа Степаныч.
Ефрем струсил.
— Что вы, товарищи?!
— А вот что! — ответил Степа, пока без пояснительных жестов.
— Вы, наверное… да ведь я… профсоюзный билет вот… пожалуйста… союза железнодорожников…
— Железнодорожник, — сказал Степа Степаныч, — так и езди по железнодорожным дорогам. Нечего лошадей из города угонять.
— Тоже, с галстушком! — сказал Степа.
Оба колебались в решениях.
Погодя разъяснилось. Оказалось, они вообразили, что Ефрем угнал из города Матвейкину лошадь, а у деревни выскочил, пошел рядом, будто бы ни при чем.
Степа и Степа Степаныч мужики были славные, спросили насчет войны, скоро ли, мол, как и что… Поплевали на руки, попрощались.
Настроение у Ефрема заметно исправилось. Возвратясь в город, загляделся на немощного в халате, сидевшего у больницы.
— Болит очень? — спросил его участливо.
— Палит, греться можно, — ответил тот, жмурясь от солнца.
— Вот русские люди! — восхитился Лепец, выслушав. — А! Ничего подобного бы эстонцы…
— Возможно.
— Я тебя уверяю… Кстати, на вид они как с лица?
— Степы-то?.. Один рыжий, другой черноватенький.
— Вот видишь: рыжий, черноватенький… А для чего? Где симметрия? Зато в маленьких народах Западного края, в отличие от великороссов, приятно поражает типичность, стандартная, узаконенная внешность. Удобно для браков, семьи — измен быть не может: тот не красивее этого, эта не лучше, не хуже той. Стандартный мужчина, стандартная женщина. Сядем, Загатный, а?..
— Пожалуй.
Диван был занят. У двери стоял венский стул.
— Сядь, Ефрем.
Ефрем сел. Улыбаясь — при посторонних он не умел садиться серьезно.
— Слушай. Вот тебе типичный эстонец. Послушай…
— Ну, ну.
— Малорослы; ноги короткие и искривленные; грудь плоская; цвет лица смуглый; щеки впалые; нос небольшой, остроконечный и несколько впалый; глаза небольшие, серые, поставлены горизонтально, но в орбитах лежат глубоко, выглядывая оттуда угрюмо; рот полуоткрыт; губы тонкие, и углы их направлены несколько книзу; волосы светло-русые, часто рыжие; борода небольшая, клинообразная; сложения в общем хилого.
— Научно! — удивился Ефрем.
— Похож я?
— Повтори.
— Малорослы…
— Есть.
— Ноги короткие и искривленные…
— Повернись. Искривленные — есть немножко.
— Грудь плоская.
— Так.
— Цвет лица смуглый.
— Есть.
— Щеки впалые.
— Да.
— Нос небольшой, остроконечный и несколько впалый…
— Как?
— Нос небольшой, остроконечный…
— Ага, и несколько впалый… Есть.
— Глаза небольшие, серые.
— Небольшие… мм… серые.
— Поставлены горизонтально, но в орбитах лежат глубоко, выглядывая оттуда угрюмо.
— Угрюмо? Чудесно!
— Губы тонкие, и углы их направлены несколько книзу.
— Тонкие — есть. Все — есть.
— Волосы светло-русые, часто рыжие.
— Верно, верно!
— Сложения в общем хилого.
— Замечательно! Все совершенно точно. Только бороды нет…
В январе встречались, пожалуй, пореже: зачеты не совпадали — пришлось готовиться дома порознь. Да и начали отбывать постоянную практику.
Вчера, третьего февраля, в воскресенье, морозы сменились оттепелью. Днем Ефрем стоял у окна, дышал, открыв форточку. Двор был обычен. Катались мальчишки, пронесли пьяного дядю Яшу, недавно кончилось собрание жакта — публика расходилась медленно.