Вскоре заговорили о мире между Тройственным союзом и Россией. Об этом писали газеты. Но будет ли заключен мир с Англией и Францией? Это тоже было очень важно. «Если наши не заключат мир с Англией и Францией, — думал Лоев, — парни останутся на фронте, погибнут ни за что ни про что…»
Много гибло на фронте молодежи. Каждую неделю в село приходили похоронные. А сколько матерей, жен, сестер, отцов и братьев, получивших известия о тяжелых ранениях своих близких, жили в постоянной тревоге, ходили по селу, как неприкаянные, бегали к каждому отпускнику, тревожно спрашивали, не знают ли те чего-нибудь о раненом. Одни умирали от ран, другие возвращались инвалидами, без рук, без ног, без глаз. Лоев с болью смотрел на них, а жена его крестилась перед иконами. У невесток при виде почтальона замирали сердца.
Раньше Лоевиха никогда не интересовалась политикой. Как и все крестьянки, она считала политику мужским делом и имела совсем смутное представление о государствах и их правителях. Правда, о России она кое-что знала, и не только потому, что дома часто говорили об этой стране — в свое время она сама встречала русских солдат, угощала их. Она видела генерала Гурко, который останавливался в их селе, и память о нем неразрывно связывалась в ее сознании с Россией. По ее мнению, Гурко был самым великим генералом в мире, и она гордилась, что видела его собственными глазами. Но в последнее время старая Лоевиха все больше интересовалась воюющими державами, знала имена некоторых государственных деятелей и часто спрашивала, когда заключат мир.
— Будет конец этой напасти? — приставала она к мужу и смотрела на него внимательно, испытующе, словно хотела понять, не скрывает ли тот от нее чего-нибудь.
— Устал народ, — неопределенно отвечал он. — Третья война уже…
— До сих пор берег нас господь, хоть бы до конца ничего не случилось.
Много раз Лоевиха заговаривала с мужем о политике, о войне, но он отвечал неохотно, сухо, считая, что жена ничего в этом не смыслит и в таких разговорах мало толку. Она понимала его мысли и мучилась. Лоевиха интересовалась войной и политикой просто потому, что в окопах мерзли и мокли ее сыновья. У нее болела душа за них, за их судьбу… Она припоминала разговор со старухой из соседнего турецкого села. Это было после окончания войны между Болгарией и Сербией, в 1885 году. Турки, до тех пор все еще питавшие надежду вернуть былую власть, поняли, что пришел конец их господству, начали распродавать свое имущество и уезжать на родину. Одна турчанка позвала ее однажды, чтобы дать ей ведерко свежего обрата. И разговорилась. Тяжело им сниматься с насиженных мест, но другого выхода нет, такова воля аллаха. В 1876 году, в войну с Сербией, старуха потеряла сына.
— Ох-о! — восклицала она и терла свои покрасневшие глаза. — Свое царство иметь нелегко… Увидите теперь — не будет вам жизни от войн…
Лоевиха вскоре забыла слова старой турчанки. А теперь часто вспоминала и спрашивала себя: «Разве и впрямь нельзя и свое царство иметь, и жить в мире?..»
От забот и постоянного страха за сыновей старая Лоевиха высохла, лицо ее избороздили морщины. С тех пор как началась война, ее сердце как бы сжалось в комок. А забот становилось все больше. Нужно было кормить внуков, а хлеба не хватало, не было масла, да и обносились все порядком…
Крестьянки частенько собирались у ворот, чтобы потолковать о событиях. Больше всего говорили о сельском старосте и его помощниках, укрывавших товары, которые присылали для населения. Они тайно продавали их, наживались, богатели. Женщины проклинали душегубов на чем свет, грозились, что соберутся всем миром и выгонят их из села.
— Долго мы еще будем терпеть такое? — кричала Лоевиха. — Жизни не стало! Надо показать этим собакам из общины, почем фунт лиха!
И раньше, до войны, трудно было сводить концы с концами, нужда никогда не покидала их, но такой нищеты, как в эту войну, Лоевиха еще не знала.
Морщины на ее лице разглаживались лишь в те редкие дни, когда в отпуск приезжали сыновья. Вот и теперь она радостно встретила неожиданно нагрянувшего Илью, младшего. Месяца два он не писал домой ни строчки. Лежал в госпитале. Поправившись, получил двадцатидневный отпуск. Илья учился в гимназии, и старый Лоев считал его ученым человеком. На помятых погонах сына желтели сержантские нашивки. Дети с любопытством разглядывали их, родители бросали на них полные затаенной гордости взгляды. Они считали, что не будь сын таким своенравным и ершистым, он многого достиг бы на военной службе. Несколько раз отец пытался внушить ему, что нужно быть посмирнее, потише, но Илья только махал рукой и заговаривал о другом.