— Это ихняя глупость и темнота, — сказал пискливый и сладкий голос Понюшкова.
— То-то вы светлые какие, — волнуясь и злобясь, отвечал Лобачев. — А ты войди в его положение…
— Что ж я буду в кулацкое положение входить? — вставил Коваль и тут же рассыпал целую кучу бродяжьих прибауток о деревне.
Против того, чтоб всех крестьян обзывать кулаками, запротестовал комиссар полка Гладких, по-сибирски крепко накатывая слова. Дребезжащий голос Злыднева вставил что-то о профсоюзной дискуссии, и Лобачев, на минуту сбившийся, опять заговорил. Слушать его было интересно. Он легко находил те слова вождей, которыми он мог подкрепить свой политический опыт. Миндлов чувствовал приятную бодрость в голосе этого человека, и ему захотелось его разглядеть.
Он привычно поправил пенсне, ближе подошел к кучке и увидел: круглая, бритая голова, на лице отросшая щетинка, твердые губы, густые брови…
Подошло еще несколько человек. Они влили в разговор веселые шутки, ласковую перебранку…
Лобачев замолчал, сунул руки в карманы и, посмеиваясь, стал слушать веселый разговор. Миндлов отозвал его в сторону:
— Вот, товарищ Лобачев, какая штука. Приехали-то вы учиться, а пожалуй, вам придется учить. У нас в группах, на которые будут разбиты слушатели, должны быть руководители, тоже из слушателей, но пограмотней, они будут объяснять непонятное, прорабатывать со своей группой лекции… Вы как?
Лобачев молчал.
— Так что ж, я против этого не возражаю. Когда сам учишь, так это лучшее ученье.
— А чувствуете себя в силах?
Опять помолчал Лобачев, дымя цигаркой.
— Трудно мне будет, верно. Достанете лучшего — хорошо. А я народ уже посмотрел, так считаю, что не достанете…
— Посылали тех, кто больше всего нуждается в ученье, — сказал Миндлов. — Ведь цель курсов…
— Это мне все понятно, — прервал его Лобачев. — Конечно, если вам моя помощь нужна, так я со всей охотой.
— Значит, договорились. Верно?
— Верно.
Миндлов ушел. Оставшись один, Лобачев присел на скамью. Табачным дымом глушил вечерний голод, поднимавшийся из глубины желудка. Голова, наработавшаяся за день, вяло перебирала простые мысли о том, что обед был голодный, что ежели такие обеды, то трудно будет учиться, что надо идти спать.
Но очень уж радостна и приветлива была майская ночь, быстрым бегом темных облаков прикрывавшая и вновь открывавшая немногие звезды. Шелестом тополей, медовым запахом их цветения она будила чуть ощутимое, как начинающийся голод, чувство: день точно не кончен, точно еще что-то должен был дать, и вот не дал… Папироса потухла. Надо идти спать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Четвертый день Арефьев строит курсы.
Его ровную и легкую поступь, его деловой, холодный взгляд знают уже и продком, и комхоз[9], и снабокр[10]. Дни без остатка берет работа. Да и ночами, когда прохладный сон без видений овевал спокойную голову Арефьева, все же где-то в дремлющем мозгу шла приглушенная работа, и по утрам, открывая глаза, сразу ощущал он в себе отчетливый план и приказ на целый день.
Но вот из классов вынесены запыленные парты, вымыт пол и поставлены в чинном воинском порядке койки и столики. Веселые печники вмазали котлы в заброшенной кухне, а в одноэтажном домике во дворе, где раньше жил директор гимназии, разбил Арефьев канцелярию курсов, поселил там штат и поселился сам.
И сейчас, на пятое утро, Арефьев, пробужденный рокотом барабана, бившего утреннюю зорю, встал не сразу. Он лежал в свежем белье, без следов сна на лице, заложив руки за голову. Мысли шли одна за другой, и он неосознанно улыбался им.
Сегодня впервые Арефьев почувствовал, что курсы уже существуют. Курсанты, съехавшиеся со всего округа; кирпичное здание гимназии; койки; изрезанные парты; начканц Лакрицын, краснорожий проныра; сутулые писаря; начхоз, на любой случай подозрительно кривящий желто-розовое лицо; походная кухня и повар мадьяр, бывший пленный, обжившийся в России; каптерка, в которой завелся рыжий каптенармус; Миндлов со своими книгами и программами; начстрой, звонкий голос которого сейчас доносится со двора, — все это сшито и пригнано одно к другому могучей волей и крепкой рукой Арефьева, и все это называется: окружные шестимесячные курсы политсостава Красной Армии.
Утих барабан за окном, и, ранее приглушенный им, многоголосый шум прорезается пронзительно-звонким голосом начстроя:
— Стано-и-и-сь!.. Второй взвод! Пре-кратить хождение, товарищи!
Начались строевые занятия. И Арефьев сейчас как шофер, который, после долгой возни пустив мотор, с удовольствием слушает его могучий клекот и все же настороженно ловит изменчивые колебания ритма, и, раньше чем положить спокойные пальцы на холодный круг руля и дать машине осторожную малую скорость, он долго еще регулирует его до тех пор, пока мотор не польет ровные, как прошив пулемета, звуки.