…Нет, он, Миндлов, больше не в силах, — почти каждый день нападала на него проклятая сонливость и на несколько часов валила его в кровать. Но обычно это случалось после обеда. А теперь, может быть из-за разговора с Гришиным она напала утром. Громко зевая, Миндлов через знойный двор побрел к себе, завалился спать; и вот он уже спит с открытым ртом, и Лобачев, заглянув к нему в комнату и сочувственно покачав головой, отправился в кабинет учебной части.
Там собрались преподаватели общеобразовательных предметов. Учителя в потрепанных форменных сюртучках и учительницы в облинявших, сереньких платьях ждали Миндлова и оживленно обсуждали перевод с фронтового на тыловой паек, который проделал начхоз, ссылаясь на какие-то приказы.
Они окружили Лобачева. Математик меланхолично высчитывал уменьшение количества калорий в новом пайке, учительницы кокетливо и просительно улыбались. Лобачев пошел к завхозу.
— Вот какое дело, Адриан Иванович… — начал Лобачев, делая вид, что не замечает скривившегося, откровенно неприязненного лица начхоза, сразу понявшего в чем дело, так как жертвы его манипуляций толпились в дверях.
На вопрос Лобачева начхоз пробурчал что-то невнятное, слышно было только: «Бессовестные люди», — и зарылся в толстую книгу приказов по округу.
— Вы что же, говорить со мной не хотите? — повышая голос, спросил Лобачев.
Начхоз, быстро перелистывая книгу приказов, ничего не отвечал. И в момент, когда рассерженный Лобачев хотел выйти из комнаты, начхоз, ткнув толстым пальцем в подчеркнутые красные строки, торжествующе поднял на Лобачева брюзгливые глаза:
— Читайте… — и, пододвинув к себе счеты, стал с треском бросать костяшками, явно давая понять, что занят и просит ему не мешать.
— Это Адриан Иванович, не то… Мы не школа при красноармейской части, а учебное заведение повышенного типа. Ты погляди, как в Гувузе[11] преподаватели обеспечены.
— Может их там сливками кормят, — съехидничал Адриан Иванович, — но до нас это не касаемо. Приказ. — Он поднял палец, и в насупленных его глазах, как луч солнца в пасмурный день, блеснула игривость.
— Ну, идем к Арефьеву! — подумав, сказал решительно Лобачев.
— Идем, идем, — торопливо ответил, очевидно, ожидавший этого предложения начхоз. — Чудны дела! Будто в свой сундук, будто для себя стараюсь… — ворчал он, шагая рядом с Лобачевым.
Преподаватели следовали за ними. Но, войдя в кабинет Арефьева, Адриан Иванович захлопнул дверь перед ними, и тут-то он поднял голос.
— Подождите, Адриан Иваныч, — досадливо морщась, перебил его Арефьев. — Это верно. Я сказал — экономить. Но не за счет же преподавательского состава.
— А за счет кого прикажете, Георгий Павлович? За счет их? — И начхоз указал в окно, очевидно имея в виду курсантов. — Так берите хозчасть, ищите другого человека. И так все больные, пострелянные, пораненные…
Арефьев усмехнулся.
— Даже начхоз стал демагогом, — сказал он. — Что ж… может, придется еще туже подтянуть пояса. — Он коротенько помолчал. — Но ничего… сейчас без этого обойдемся. А вот штат пересмотреть, канцелярию — на тыловой паек.
— Я уже месяц как на тыловом пайке и по собственной доброй воле, — обидчиво багровея, сказал начхоз.
— Я не о вас, — спокойно и твердо сказал Арефьев. — И о чем мы разговариваем? — оттенок холодного удивления появился в его голосе.
— Слушаю! — И начхоз подчеркнуто вытянул руки по швам, выпятив свой опавший живот. — Приказаний больше не будет?
— Нет. А вы, Лобачев, мне нужны.
Начхоз по-строевому повернулся и марш-марш вышагал вон из комнаты.
Арефьев и Лобачев, усмехаясь, переглянулись, — оба знали этого человека, строптивого, но преданного интересам государства. Арефьев первый перестал улыбаться.
— Понимаете, Лобачев, суть этого дела с экономией? — резко спросил он, показывая на окно, где красное зловещее солнце без лучей висело над запыленным городским горизонтом.
Лобачев кивнул головой и нахмурился. Ему ли не знать? Каждый день торопливый почтальон приносит на курсы самодельные конверты, а то и без конвертов приходили весточки, накарябанные на клочках бумаги. Те, кто получал эти письма, замолкали, ходили понуро, не спали ночи.