последней мыслью: надо вставать.
Разбудила его уже Джулия. Наверное, от холода она заворочалась, плотнее прижимаясь к нему,
сонный Иван сразу почувствовал это и проснулся. Она обхватила его рукой и горячо зашептала
незнакомые, чужие, но теперь очень понятные ему слова. Он обнял ее, и снова сомкнулись их губы...
Было уже совсем темно. Похолодало. Черными в полнеба горбами высились ближние горы, вверху
ярко горели редкие звезды; ветер стих совсем - даже не шелестели маки, только, не умолкая, ровно
шумел, клокотал рядом поток. Все травы этого луга ночью запахли так сильно, что их аромат хмелем
наполнял кровь. Земля, горы и небо дремали во тьме, а Иван, приподнявшись, склонился над девушкой
и долго смотрел ей в лицо, какое-то другое теперь, не такое, как днем, - затаившееся, будто ночь, и точно
слегка настороженное. В больших ее глазах мерцали темные зрачки, а в их глубине блестело несколько
звезд. По ее лицу блуждали неясные ночные тени. Руки ее и ночью не теряли своей трепетной нежности
и все гладили, ласкали его плечи, шею, затылок.
- Джулия! - тихо позвал он, прижимая ее к себе.
42
Она покорно отозвалась - тихо, с лаской и преданностью:
- Иванио!
- Ты не сердишься на меня?
- Нон, Иванио.
- А если я оставлю тебя?
- Нон, амико. Иван нон оставить. Иван - руссо. Кароши, мили руссо.
Торопливо и упруго, с неожиданной для нее силой она прижала его к себе и тихо засмеялась:
- Иван - марито! Нон синьор Дзангарини, нон Марио. Руссо Иван - марито.
Он удовлетворенно, даже с затаенной гордостью в душе спросил:
- А ты рада? Не пожалеешь, что Иван - марито?
Она вскинула пушистые ресницы, затененные его склоненной головой, и звезды в ее зрачках, дрогнув,
запрыгали.
- Иван - кароши, кароши марито. Мы будем маленко-маленко филиё... Как это руссо, скажи?
- Ребенок?
- Нон ребьёнок. Как это маленко руссо?
- А, сын, - слегка удивленный, догадался он.
- Да, син! Это карашо. Такой маленко-маленко, карашо син. Он будет Иван, да?
- Иван? Ну, можно и Иван, - согласился он и, взглянув поверх нее на черный массив хребта, вздохнул.
Она притихла, о чем-то думая. Оба на минуту умолкли. Каждый погрузился в свои мысли. А вокруг
тихо лежали горы, скупо поблескивали редкие звезды, черной непроглядной пеленой покрылся маковый
луг. Было тихо-тихо, только мерно бурлил поток; но он не нарушал тишины, и Ивану казалось, что во
всем мире их только трое - они и поток. Последние ее слова постепенно согнали с его лица улыбку,
исчезла шутливая легкость, он наткнулся на что-то трудное и серьезное в себе, впервые обнаружив еще
одно осложнение в их и без того непростых отношениях. А Джулия, наоборот, что-то осмыслив, снова
радостно встрепенулась и сжала его в объятиях:
- Иванио! Иванио, карашо! Как ето карашо - филиё! Син! Маленки син!
Потом разняла руки, повернулась лицом вниз - звезды в ее зрачках исчезли, и лицо тускло засерело
светлым пятном, на котором в глубоких тенях чуть заметно мерцали глаза. Короткое возбуждение ее
внезапно сменилось тревогой.
- Иванио, а где ми будэт жить? - Она немного подумала. - Нон Рома. Рома отэц уф бёзе! Триесто?..
- Что наперед загадывать!.. - сказал он.
- О! - вдруг тихо воскликнула она. - Джулия знат. Ми будэт жить Белоруссио. Дэрэвня Тэрэшки, близко-
близко два озера... Правда?
- Может быть, что ж...
Вдруг она что-то вспомнила и насторожилась:
- Тэрэшки кольхоз?
- Колхоз, Джулия. А что?
- Иванио, плёхо кольхоз?
- Ну что ты! Я же сказал... Хорошо. Война только помешала.
Большой своей пятерней он взъерошил ее жесткие густые волосы, она, уклонясь, высвободила голову
и пригладила ее.
- Джулия растет большой кароши волёс. Большой волёс красиво, да?
- Да, - согласился он. - Красиво.
Она помолчала немного и потом, возвращаясь к прежнему разговору, сказала:
- Иван будэт ла вораре фэрма, плантация. Джулия будэт. . Как это? Виртин вилла34. Ми сделаем
много-много маки. Как этот люг.
- Да, да, - задумчиво соглашался Иван. У него очень заломила нога, надо было поправить повязку, но
он не хотел лишний раз беспокоить девушку. Он лишь выпрямил и свободнее положил ногу в траве,
рассеянно слушая Джулию, которая все говорила и говорила рядом.
- Ми будэт много-много счастя... Я очэн хочу счастя. Должен бить человек счастя, правда, Иванио?
- Да, да...
Наверно, Джулию одолевал сон, голос ее становился все тише, мысли путались, и вскоре девушка
умолкла. Он тихонько погладил ее плечо, подумал: надо дать ей отдохнуть, выспаться, все равно сколько
уж осталось той ночи - первой и, пожалуй, последней ночи их счастья. А завтра идти. Только кто знает,
что уготовило им это завтра?
Он долго смотрел в небо - один на один со вселенной, с сотней звезд, больших и едва заметных, с
серебристой тропой Млечного Пути через все небо, - и тревожное беспокойство все настойчивее
вторгалось в его душу.
За годы войны он совсем отвык от естественной человеческой потребности в счастье. Все его силы
расходовались на то, чтобы как-нибудь выжить, не дать уничтожить себя. Конечно, придет время,
человечество уничтожит фашизм, люди испытают великую радость братства, свободную, без границ и
запретов, любовь, только вряд ли суждено этого дождаться им с Джулией. Милая сердечная девушка,
она в мечтах залетает так высоко, совсем но представляя, что уготовано им на пути в Триест.
34 Хозяйка виллы (итал.).
43
Вырвавшись из лагеря и познав любовь в этом удивительном мире цветов, она решила, что все
страшное уже позади. О, если бы это было так! По стоит немного подумать, и станет понятно, сколько
еще испытаний впереди: оживленные автострады в долине, бурные горные реки, населенные пункты. А
заставы, собаки... И вдобавок ко всему огромный, недоступный снежный хребет! Как перейти его им,
раздетым, разутым, голодным?
Одно лишь то, что ожидало их в ближайшие дни, могло заставить задуматься каждого, будь он на их
месте. А потом? Что их ждало потом, в случае, если бы тут все удалось, - об этом даже не хотелось
думать. Не вовремя, ой как не вовремя сошлись они на этой тропинке и полюбили друг друга.
А почему? Почему человек не может иметь маленькой надежды на счастье, ради которого рождается
на этот свет и к которому всю жизнь стремится? Почему бы и в самом деле не приехать ей в тихие его
Терешки у двух голубых озер, если она хочет этого, если он любит ее, как, очевидно, не способен
полюбить ни одну девушку в мире? И - он ясно понимал это - она была бы лучшей в мире женой.
Как чудесно было бы привезти эту черноглазую хохотушку в его деревню! Разве не полюбили бы ее
деревенские люди и разве она осталась бы в долгу перед ними? Что из того, что они малограмотные и,
может, даже не очень культурные, зато чистосердечные, добрые, участливые в беде и щедрые в радости
- почему бы не полюбить таких?
Он не мог представить себе разлуку с ней. Только с ней, пока он будет жив, а там, черт его побери,
хоть бы и смерть. Смерти он не боялся, мог побороться за себя, тем более теперь, когда надо бороться
за жизнь двоих. Пусть попробуют взять ее от него! А она безмятежно спала на боку, поджав к животу
колени. Он встал, осмотрелся и опять сел рядом с ней, хмурый и злой, наверное оттого, что очень
хотелось есть, а главное - болела нога. Голень, кажется, распухла. Сильно давила повязка. Иван немного
ослабил ее, ощупал - нога пылала жаром, его начала пробирать дрожь. Пришлось взять из травы
ненавистную полосатую куртку и закутаться, но теперь и она грела слабо. Через минуту, прислушиваясь
к себе, Иван подумал: «Не хватало еще заболеть, что тогда будет? Нет, так нельзя! - подбадривал он
себя. - Держись! Во что бы то ни стало держись!»
Но что-то уже изменилось в нем самом. Иван чувствовал это, и тревога, как вода в дырявую лодку,