Оказалось, что в реке пропасть налимов. Расставил закидушки на живца и потроха, и скоро яма у зимовья до половины заполнилась рыбой. Неповоротливые белобрюхие и толстые налимы особенно хороши в ухе, заправленной их жирной печёнкой — максой.
Отъедался, набирался сил перед наступающим хлопотным сезоном. Намочил бочонок брусники, набрал и пересыпал сахаром ведро голубицы. Натряс мешок кедровых шишек, стланика, насушил много связок последних, уже кое-где тронутых заморозками грибов.
А на праздники — наловил и сделал особого засола самую изысканную и любимую утеху — хариуса. С перчиком, лавровым листом, дольками чеснока, под тяжёлым гнётом он пустил жирный коричневей сок.
Не пробовал в жизни рыбы вкуснее малосольного хариуса! Снимешь чулочком с него от головы кожу с чешуёй, и тает во рту солоноватая, пряная мякоть, хочется ещё и ещё… и не можешь наесться…
Куда там до этой сласти всякой черно-красной икре, балыкам, и прочим рыбным деликатесами. Нет близкого по вкусу и силе, чтобы сравнить и, поставить рядом.
Снег принесли гуси. Они табунами потекли над рекой, падая на далёкие мари в верховьях реки, вновь взлетали и волнами клубились у перевала. Низкие тяжелые тучи укрыли гольцы, упали на лес.
Сначала брызнуло снежной крупой, потом медленно поплыли белые снеговые хлопья. Снег валил два дня с небольшими перерывами. В эти просветы откуда-то срывались утки и гуси, на недосягаемой высоте торопливо мельтешили крыльями над белой землей.
Вода в реке потемнела, понесла зелёные комья снега и шуги. Перекаты перемалывали жерновами валунов снежную кашу и забивали ею тихие плёсы…
Никогда в жизни я так сладко не спал, как под этот тихий снегопад. Сны приходили уже здешние, перестал тревожно вскакивать, искать одежду, слышать гудки водовозок, приехавших за мной с буровой.
Производство и вся суматошная жизнь отошли куда-то далеко-далеко, как в детство. Снились уже два пойманных на живца тайменя, которые выворачивались и звенели миллиметровой леской, прежде чем умаяться и подойти на выстрел.
Всякий раз они срывались, бешено колотилось сердце, и такая досада била дрожью, что хоть плачь. Снился белогрудый и свирепый Махно, гоняющий глухариный выводок, слышалось хлопанье тяжёлых крыльев, квохтанье копалух, и дёргались ноги в тесном, спальнике, гоняясь за улетающими птицами.
А то и совсем детские сны являлись, будто лечу над вершинами деревьев, оглядываюсь кругом, и такой простор, такая бесконечность земли подо мной, что неохота просыпаться.
Снился первый соболиный след на белой пороше и тяжёлый, глыбастый сохатый, на которого наткнулся при сборе ягоды, но не вытащила рука из патронташа жакан.
К рассвету вторых суток снег перестал кружиться за окном. Я выждал день, по первоснежью редко кто бродит и оставляет следы. Затаилось зверьё, привыкая, зябко поджимая лапы от холода. Зима…
Собрался на разведку. Охотиться на соболя ещё рано, мех пока не выходной. Но уже можно было, даже нужно изучить места его переходов, заранее разложить приманку, прикормить зверьков, сделать несколько плашек на белку или просто поохотиться на боровую дичь.
По небу плыли рваные клочья серых туч, сквозь них плескалось призрачное холодное солнце. Пуховый снег резал глаза свежестью и чистотой. По стволам деревьев ползала стая кукш, или, как их ещё называют, рондж, сорили корой, перепархивали, сновали над самой головой.
Махно истосковался от безделья, носился, тыкал носом в птичьи следы, повизгивал от нетерпения и любопытства. Его влажный нос ходил ходуном, втягивал в себя запахи залитого, сонной тишиной леса, искал желанный и волнующий дух затаившейся дичи.
В ельнике, нахохлившись, сбились кучей кедровки. Кончался октябрь. Морозы подступили, подсыпало ещё снежку, и стала река. От избушки к ней темнела тропинка, оканчивающаяся тёмной точкой проруби. Там я набираю воду.
Почти неделю ладил широкие охотничьи лыжи из привезённых с собой еловых дранок. Лыжи получились великолепные, настоящее произведение искусства, так мне показалось, по крайней мере.
Носы полого и остро загнуты, снизу подклеил их выклянченными за солидную долю спирта у знакомых эвенков камусами. Широкие и мягкие ремни из кислины. Не вытерпел — прошелся на них вокруг избушки. Лыжи упруго отдавали в ногу, почти не проваливались хорошо скользили вперёд, а ворсинки камуса не давали осклизаться на подъёмах. Обмёл с них налипший снег и поставил рядом с банькой. Завтра можно идти за соболем.
Перед таким праздником попарился, долго отдыхал потом на нарах в избушке, прихлёбывая холодный брусничный морс, вытирая со лба пот. Перегретое тело сладко парило, кости превратились в гибкие хрящи, проваливались по раскалённому горлу снежки терпкого и сладкого напитка.
Казалось, что прожил в этой избе долго, всё знакомо и привычно, доступно лежит под рукой. Махно встал от печки, насторожил уши, копнул в углу пол. Скособочил голову, прислушиваясь, и взялся азартно скрести лапами землю. Наверное, услышал мышь, любит их ловить, чует и находит
даже под снегом. Я сполз с нар, подошел к нему. Мышь не крот: подозрительно было, что он ищет её там. Надавил ногой под его носом и ощутил пружинящую отдачу. Принёс топор, ударил несколько раз — лезвие провалилось через трухлявое дерево и пустоту.
Отогнав собаку, расширил раскоп, опустил свечку в отверстие. Открылся маленький погребок, закреплённый тесовыми плахами. На дне аккуратно сложены темный от времени лоток, два кайла, ржавое ведро и что-то, завёрнутое в истлевшее тряпьё.
Снял крышку погреба и выложил находки на стол. Прелое тряпьё расползлось на густо смазанной дегтем японской винтовке-арисаке. С трудом открыл затвор, хищно выглянули из магазина позеленевшие от времени патроны. Открыл дверь избушки и надавил спуск.
Зло и громко ударил выстрел, пуля защёлкала по стволам прибрежных елей, унесся следом Махно, привыкший, что после выстрела должна падать дичь.
Долго рассматривал лёгкий промывочный лоток, треснутый от старости по отполированной древесине. Кто хозяин этого клада? Сколько перемыто руками в этом лотке изменчивого фарта? По какой тропе ушёл и уже не вернулся сюда хозяин?
Врядли кто скажет… Молчат стены. Молчит снаряжение одиночки-старателя. Молчит ночная дрёмная тайга…
Долго колдовал над зарядами, перебирал и сортировал патроны, укладывал рюкзак, готовил одежду на завтра.
Руки привычно делали своё дело, а душа уже жила не в сегодняшнем дне спешила, пела предчувствием наступающего торжества. Уснуть перед охотой мне редко когда удавалось с самого детства.
Мысли беспрерывно сбегались к рюкзаку, ощупывая каждую уложенную вещь, сотый раз перебирали поштучно патроны и спички. Бегали по завтрашней тропе, замирали от предчувствия жгучего мига удачи.
Собрался ещё затемно. Старенькая ухоженная берданка 32-го калибра с затвором, лёгкие унты и рюкзак, завёрнутый в тряпку, небольшой котелок. Всё готово, можно трогать.
Махно вертит своим закрученным на спину хвостом, поскуливая от нетерпения и моей неповоротливости. Он уже несколько раз отбегал от избушки, как бы приглашая за собой, но не знал, по какой тропе я пойду, возвращался и вопросительно смотрел в глаза, вертелся у ног.
Он уже чуял, что не возьму его, как обычно, на поводок и не оттащу от соболиного следа. Ждал…
Отойдя с километр от избушки, на южном склоне, поросшем березняком, кобель взвизгнул далеко впереди и молча ушёл вверх по маленькому каменистому распадку. Подойдя ближе, увидел чёткие ямки вспугнутого соболя.
В рыхлом снегу незаметен его парный след, только тянется цепочка ямок, словно детской лопаточкой вырыл кто их и переплёл со стволами упавших от старости лесин. Здесь соболь жировал.
Разогнал табун рябчиков, носился за ними по деревьям, прыгая с веток в снег, крался по кустам, ступая лапка к лапке, и всё же, поймал одного. Съел, оставив на снегу только кучку перьев и потроха.