В тесной каморке, возле кухни, он забился в подушки, чтобы не кричать от боли и бессилия.
Саша, бросив танцы, побежала в коридор, звала его. Наверное, тоже узнала о свадьбе Машеньки. Сергей не отозвался.
Любящим сердцем угадав, что Сергей страдает, Марфуша сунулась было к нему. Но он не хотел утешения ни от кого.
Потом он встал и пошел в шеренгу выстроившихся у двери, возле буфетной, лакеев.
Мария Ивановна уговорила Благово провести еще одно лето в её подмосковном. Бэби [130] необходимо было как следует окрепнуть на попечении опытной тетки. Помещица говорила:
— У ребенка английская болезнь, рахит. Только солнышком да солеными ваннами и лечиться. Куда вам, без меня, его поднять?.. Гляди, душенька Лизонька, долго ли я за ним смотрю, а он уж и на ножки становится.
Елизавета Ивановна вздохнула, но, выполняя "долг матери", не спорила.
С господами уехал и Сергей.
Все лето он прожил как во сне. К кистям не притронулся. Природы избегал. Избегал и встреч с Сашей. Марфуша казалась ему назойливой. Урывками, в свободные часы, он читал, разыскав на чердаке выброшенные французские разрозненные книги. Иные захватывали его, унося далеко от действительности; другие он бросал и с сердцем говорил:
— Небылицы!
И тогда лежал ничком, как мертвый, не шевелясь.
Вспоминал товарищей. Где они все? Скоро ли вернется "Камчатка" с Тихоновым? Что пишет теперь Лучанинов? Думал о разных судьбах художников. Об удачнике — талантливом Карле Брюлло… Разыскивал всякие слухи, касавшиеся живописцев, вышедших из крепостного состояния. Больше всего разузнавал о Василии Андреевиче Тропинине, крепостном графа Моркова, слава о котором гремела и в Москве, и в Петербурге, о котором знали и за границею. Думал о гнезде крепостных художников в шереметевском Останкине, куда он попал раз с господами. Сад — чудо искусства. Во дворце каждый камешек, каждая картина, каждое кресло — художественное мастерство, изделие рук крепостных. Там еще живо имя мастера Ивана Петровича Аргунова, умершего почти четверть века назад. Он был "талант всех мастей", как гордо говорили о нем товарищи, шереметевские крепостные: и дворец строил, и картины писал. А когда-то звали просто Ванькой и, поди, не раз драли на конюшне. Позже господа им же гордились и все-таки оставили рабом…
Елизавету Ивановну раздражала тоска Сергея, и она жаловалась тетке:
— Вы заметили, ma tante, как наш "Рафаэль" сохнет? Скажите, почему я должна терпеть его унылый вид? Это все Машенька Баратова виновата: закружила ему от скуки голову, а он и вообразил себе бог знает что… Ему бы в мою Марфушку влюбиться!
— А что? Хорошая девушка, — отзывалась рассудительная Мария Ивановна. — Пережени их — и делу конец!
Лиз надувала губки — Марфуша ей была нужна неотлучно.
Пасха выдалась поздняя. В страстную субботу Сергея пустили погулять в Москву. К Фоминой неделе[131] туда должна была приехать на весеннюю распродажу в магазинах практичная Мария Ивановна и увезти его с собою обратно.
В канун пасхи Сергей бродил один по улицам. Ему не хотелось в складчину с корсаковской дворней встречать праздник.
Он шел наугад. Поминутно попадались бабы с узелочками: они несли святить по церквам куличи и яйца. Форейторы [132] звонко кричали:
— Па-а-ди!.. Сто-ро-ни-ись!..
И горячие лошади пролетали мимо.
Часы на Спасских воротах горели ярко освещенным циферблатом. Сергей проверил по ним свои карманные.
— Па-а-ди!.. Па-а-ади!..
Сколько экипажей. Все торопятся встречать праздник. Вон карета полицеймейстера, кругом нее скачут казаки. Толпа шарахается — того и гляди, огреют нагайкой. С каланчи протяжно доносится:
— Слу-ушай!..
Этот окрик напоминает далекий Петербург, Петропавловскую крепость. Былую жизнь. Там теперь наступает время белых ночей. А здесь небо все темнее. Вот оно стало как черный бархат и окутало улицы мглой. Видны только повороты, где горят плошки. Они обозначаются четкими огненными каплями, похожими на отражение далеких звезд. И вдруг в разных направлениях начали зажигаться яркие точки — пламенными узорами выплыли очертания церквей, общественных зданий. Пасхальная Иллюминация!..
Часы пробили полночь. Глухо грянул пушечный выстрел. Он не успел еще замереть, как со всех концов Москвы залились колокола, заговорили голоса всех "сорока сороков" колоколен Белокаменной.