— А теперь, Пьер, обратите внимание на роспись стен и потолка. Это уже мое собственное… как это говорится… тво-ре-ние… Но… что такое?.. — Елизавета Ивановна подняла брови. — Что это, Серж? Все нимфы у тебя чуть не на одно лицо!.. Ты мне показывал одни фигуры, а лица, сказал, допишешь. Какие-то угловатые, чахлые девчонки! Одни глаза, улыбка и ни малейшего кокетства. Немедленно переписать всех! И побольше женского, чарующего мужчин кокетства. Тебе, конечно, трудно понять — я покажу сама… Вот так.
Елизавета Ивановна опустила ресницы, сделала "загадочную улыбку" и, приложив пальчик к губам и отставив ножку наподобие балетного полета, изогнула стан.
— Фора! Фора![143] — захлебнулся от восторга Благово.
— О, какой красота! — угодливо вторил немец.
Елизавета Ивановна обернулась. Лицо Сергея было непроницаемо.
В который раз его принуждали хоронить дорогой образ. В хороводе нимф, в свите богини Цереры, — всюду рука его рисовала любимые черты: тонкое, полудетское еще лицо с большими ясными глазами и счастливой улыбкой.
Но теперь, помимо воли, лицо это стало таить в себе неуловимую печать обреченности, едва приметную грусть в тени милых глаз, в уголках рта, в легкой, почти незаметной складке между бровями.
Елизавета Ивановна побагровела: лакей, холоп не только не восхищался ее игрой, ее грацией, он даже не смотрел на нее. Она готова была его ударить.
— Чтобы завтра же все эти дрянные рожи были заменены! — сказала она резко и двинулась дальше.
Ни портрет Пьера в красной тоге римлянина, ни херувим Петенька, ни даже кокетливое "Колется", несмотря на сходство и мастерское исполнение, уже не смогли умерить ее вспыхнувшего гнева.
Подойдя вплотную к пастушке, изображавшей "Пестренькой" — вторник, — она резко остановилась:
— А это… что еще такое?
Сергей не понял:
— На что изволите указывать, сударыня?
— Это… это… — задыхалась Елизавета Ивановна.
— Изволили приказать пастушку…
— Пастушку? — уже кричала барыня в истерике. — Это скотница, судомойка… свинарка… холопка… Мар-фуш-ка! Пастушку?
Действительно, то была горничная Марфуша. Несколько дней подряд она позировала Сергею. Девушка чувствовала себя счастливейшей на свете, помогая любимому человеку такой радостной и такой простой работой — сидеть в застывшей позе, смотреть на него, ловить каждое его слово. Могла ли она представить, что "он", по ком томилась она вот уже три года, станет ее рисовать, да еще для господских хором. Там ею будут любоваться те самые господа, которые на нее кричат, могут выдрать на конюшне, чьей собственностью, живой вещью она была и будет до конца дней? Вот от этого неожиданного счастья и загорались ее глаза светом, который запечатлел художник на полотне.
— Ты посмел… посмел… в моей галерее… холопку? — звенел голос барыни. — Негодяй! Рядом со мной… Пьер! Пьер!..
Испуганный Благово подхватил рыдающую жену.
— Лиз! Мой ангел! Успокойтесь!..
— Холоп! Хам! — кричала барыня. — Накажите! Ганс Карлович… Вы слышите? Накажите!..
Петр Андреевич почти вынес Елизавету Ивановну из комнаты.
Потирая руки, мажордом вплотную подошел к Сергею:
— Ню-с, Сережия? Как тьиперь? Наказаний? Строгий наказаний!
Сергей глядел на немца с ненавистью.
— Тьиперь я могу… все сосчиталь: ливрей — раз, дерзки гляз — два, непослюшанье — три. Мой карикатюр — ше-ти-ре! И наконес, — он захохотал, — наконес, Марфутка! Пьять!.. И вот для нашаль…
Он размахнулся и ударил Сергея по лицу.
Сергей пошатнулся, вскрикнул от неожиданности, боли, оскорбления и бросился на немца. Сорвав со стены золоченую массивную раму, он стал наносить ею удар за ударом. Потом откинул разломанное в щепки дерево и схватил мажордома за горло. Оба упали на пол. Сильный, ловкий, весь напружинившийся, Сергей придавил коленом грузное, рыхлое тело и стал душить. Ганс Карлович захрипел и разом как-то обмяк. Сергей отшатнулся.
"Убил?! Неужели убил?.."
Глаза его, как в тумане, не видели ничего. Подойдя к стене, он прислонился пылающим лбом к холодной фреске.
"Теперь бежать… Далеко!.. Навсегда!.. На волю… к свету… к жизни!.."
— Скорее! Получишь на чай!
Извозчик гнал лошадь изо всех сил. Колеса громыхали по булыжнику. Прохожие оборачивались на бешеную скачку, видели человека, сидевшего с чемоданом в ногах и подгонявшего возницу:
— Скорее! Скорее! Прибавлю еще!..
— Куда же ехать, барин?
— На Васильевский остров! Первая линия.
У знакомого дома Сергей соскочил с пролетки, торопливо расплатился и чуть не оборвал звонок.