Мысленно признав свою вину перед Полем, Джексон почувствовал облегчение, как если бы услышал слова прощения. Но главным в его размышлениях было другое. Думая о судьбе Одуванчика, он понял, что они поменялись не только ролями в шайке Папанопулоса, но и судьбами. В сущности, по отношению к нему Аллисон стал той же Элеонорой. Все шесть лет общения с ним для него, Джексона, были такими, как для Поля тот день на собачьих бегах в Майами. За трепет души — мордой в дерьмо.
И завещание Аллисона. Оно потрясло Джексона, наверное, не меньше, чем Поля — завещание Элеоноры. Нет, на место в списке тех, кому Аллисон собирался передать свои акции на лайнер, он не претендовал, это было личное дело Аллисона, но право принять от него должность капитана «Вайт бёрд» принадлежало не Мэнсфилду, а ему, Джексону, только Джексону. По всем морским законам, вековым традициям и личным достоинствам…
Капитан для моряка — второй после бога. Его поведение, поступки и действия не обсуждаются и не осуждаются. Он вне критики, вне суда подчиненных. В этом его привилегия. Ему позволено все, кроме одного — быть несправедливым. Если бог несправедлив, он — не бог.
Не имея никаких объективных причин, чтобы третировать своего первого помощника, Аллисон не просто готовил ему еще одну незаслуженную обиду. Решив назначить капитаном Мэнсфилда, он отнимал у Джексона единственное, что в последние годы составляло весь смысл его жизни, чему он отдавал все свои духовные и физические силы и чем дорожил, как можно дорожить только с великими испытаниями достигнутой целью, — «Вайт бёрд».
При капитане Джексоне оставаться на лайнере Мэнсфилду ничто не мешало. Джексон его не любил (чувство любви к людям ему, пожалуй, вообще было не знакомо). Он считал Майкла «бесхребетным интеллигентом», которому больше подходила роль салонного кавалера, чем должность вахтенного офицера корабля. Как моряк он был для него не более чем ремесленник. Но вместе с тем, понимая, что не все рождены звезды с неба сшибать, он признавал его профессиональные знания и значительный опыт судоводителя, поэтому, будучи капитаном, он не чинил бы ему никаких неприятностей.
Мэнсфилд это хорошо знал. Он нередко бывал свидетелем, когда Джексон поощрял за добросовестный труд даже тех, кто открыто проявлял к нему враждебность. Нет, он не заискивал. Джексон мерил людей делом и никогда служебное не путал с личным. По его убеждению, старший офицер корабля, которому, за исключением капитана, фактически подчинен весь экипаж судна, в отношениях с младшими по службе должен был обращать внимание лишь на то, чего они стоили как моряки. Он поощрял их не из желания похвалить, а потому, что этого, с его точки зрения, требовали интересы дела, для того, чтобы человек знал, какой труд заслуживает уважения, и работал с большим усердием. В похвальной оценке труда подчиненных он видел не выражение доброй воли старшего офицера, а его должностную обязанность, долг человека, отвечающего не только за общее состояние дел на корабле, но и за настроение каждого члена экипажа.
Джексон был создан, чтобы стать капитаном, в этом было его призвание, несмотря на всю ту неприязнь, которую он вызывал у людей, его окружавших.
Занять при капитане Джексоне место первого помощника для Мэнсфилда было бы нормальным служебным ростом. Подняться же над Джексоном, подчинить его себе Майкл не мог. И не потому, что подчиняться ему Джексон не захотел бы или Майкл и впрямь был таким уж бездарным. Все было и проще, и гораздо сложнее.
Обычно, взлетев по служебной лестнице, многие люди резко меняются. У всех на глазах происходит удивительное перерождение смиренного клерка в самодовольного сатрапа, не замечающего ни своих вчерашних начальников, ни друзей. Но есть и другая порода людей, тех, которые, привыкнув кому-то повиноваться, потом надолго остаются под властью привычки…
Со всеми бережно учтивый, безоружный перед любым грубияном и мучительно переживавший малейшую собственную грубость, действительную или мнимую, Мэнсфилд был не способен менять свое отношение к людям. Шесть лет он выполнял приказы Джексона, и вдруг ему нужно приказывать Джексону. У Майкла для этого не хватило бы духу. Рядом с Джексоном он робел и всегда чувствовал себя как бы виноватым. Для него было невозможным, немыслимым повелевать Джексоном. Случалось, иногда он пытался ему в чем-то возражать, но стоило Джексону глянуть на него, как он сразу же терялся и замолкал. Джексон подавлял в нем всякую волю прежде, чем успевал что-то сказать.